Ярден. Повестовование
Лундберг, Кристиан. Ярден. Повествование / перевод со шведского Д. Воробьева. - Б.м. : Ariel Förlag, 2016. - 122 с. - (Serie malen, 09)
Written by: Кристиан Лундберг
Published by: Ariel Förlag
Date published: 01/22/2016
ISBN: 978-91-87605-21-5
В этой книге Лундберг касается остросоциальных тем и откровенно рассказывает о том, о чём большинство шведов предпочло бы умолчать. О попытках избавиться от алкогольной и наркотической зависимости, о детстве в нищете в рабочих районах Мальмё, о жизни с матерью, страдающей психическим расстройством, об отце, который оставил душевнобольную жену с четырьмя детьми. Также он говорит появлении новой разновидности рабочих, права которых законом не защищаются, об их унизительном положении, о жизни мигрантов "новых волн" (из Сирии, Ирака, Ирана и т.д.) в Швеции.
Критики встретили книгу "Ярден" благосклонно. В ней увидели современное продолжение традиций шведской "рабочей литературы". За неё Лундберг был удостоен в 2010 году престижной литературной премии Ивара Лу-Юхансона. "Ярден" был переведен на несколько языков. По этой книге был поставлен спектакль, снят художественный фильм Yarden, который выходит на экраны в 2016 году.
Почитать книгу "Ярден" можно уже сейчас. Фрагменты книги публиковались в литературном альманахе Графит и на сайте Сигма. Книга состоит из трёх частей и первая ее часть, с разрешения издательства, публикуется ниже на этом сайте.
Первую часть книги также можно найти по ссылкам:
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате pdf
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате fb2
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате mobi
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате epub
Критики встретили книгу "Ярден" благосклонно. В ней увидели современное продолжение традиций шведской "рабочей литературы". За неё Лундберг был удостоен в 2010 году престижной литературной премии Ивара Лу-Юхансона. "Ярден" был переведен на несколько языков. По этой книге был поставлен спектакль, снят художественный фильм Yarden, который выходит на экраны в 2016 году.
Почитать книгу "Ярден" можно уже сейчас. Фрагменты книги публиковались в литературном альманахе Графит и на сайте Сигма. Книга состоит из трёх частей и первая ее часть, с разрешения издательства, публикуется ниже на этом сайте.
Первую часть книги также можно найти по ссылкам:
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате pdf
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате fb2
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате mobi
Кристиан Лундберг. Ярден (часть 1) в формате epub
Kристиан Лундберг
Ярден Повествование
Перевод со шведского Дмитрия Воробьева
Издательство «Ариэль» 2016 Серия «Мален»
Переводчик выражает благодарность Екатерине Евграшкиной и Александру Житеневу за содействие в переводе.
Перевод книги Кристиана Лундберга «Ярден» возник благодаря сотрудничеству трех переводчиков: Микаэля Нюдаля, Иосифа Трера и Дмитрия Воробьева. Они работали совместно в ходе нескольких очных сессий в рамках переводческой мастерской шведского издательства «Ариэль». Автором финальной версии перевода на русский язык является Дмитрий Воробьев, автором перевода на чувашский язык – Иосиф Трер, консультантом по шведскому языку выступает Микаэль Нюдаль. Русский и чувашский переводы публикуются отдельно.
Моим друзьям.
Сами знаете, кто вы!
Пролог
Возможно, где-то есть простой и ясный пролог к моему рассказу; и если это так, то я не вижу его потому, что ещё нахожусь внутри рассказа. Вот как бывает: вдруг оказываешься в нелепой ситуации, постепенно привыкаешь к невозможному, безнадёжному. Ты всего лишь человек, ты пытаешься выжить. Перебираешь буквы. Тебя охватывает тоска: неважно, по домашней жизни или бездомной. Ты раздавлен самим собой, своими решениями, неудачами. Ты в пути, идёшь никуда и тебе это известно.
Возможно, гордыня сгубила меня. Вероятно, мы получаем урок и делаем выводы, но проблема, как всегда, заключается в том, что не те люди приходят к не тем выводам. В итоге на дне колодца. Звёзды над нами. Свет летит к свету; люди владеют людьми. Не знаю, как выбраться из рассказа – хотя раньше знал. Я вижу только всевозможные входы, которые сам испробовал. Простые, незамысловатые пути. Ошибочные решения, принятые в страхе.
Нет больше того, что можно назвать домом; нет того, что нельзя назвать домом.
Всё, что я рассказываю – правда. Сначала я делаю это сам для себя; бесконечно медленно.
Я испытываю свою речь.
Я хочу, чтобы вы представляли то, что я чувствую. За каждым словом. За каждым предложением.
Мне подумалось также, что всё это я записываю ради своего сына, чтобы он прочёл. И рассказ смог бы объяснить ему появление тёмных туч над нашими головами. Теперь и в этом засомневался. Я рассказываю тому, кто хочет слушать; тому, кто идёт и нуждается в спутнике.
Часть первая
Это могло быть утро любого дня. Понедельника или воскресенья. Вторника или четверга. Дни похожи друг на друга. Сливаются в один. Ночи слишком коротки. Я устал; ничего удивительного. Тело болит. Исхудал за последнее время; знакомые говорят, что я постройнел; друзья спрашивают, давно болеешь? Ночами повторяются сны. То за мной гоняются, преследуют меня. То должен срочно вымыть машины и не успеваю, то во время парковки в секторе С они врезаются друг в друга; бамперы вдребезги. Абсурдные сны. И всё же не совсем. Они говорят о моей жизни. О какой-то её части. О той части, которая недоступна сознанию. На обратной стороне Луны. Там и парю в невесомости, где ничто не имеет значения. Так просто: сдуться и сдаться.
Последние восемь ночей я работаю на транспортёре, сортирую грузы за сдельную почасовую оплату. Сплю несколько часов по утрам. Смена начинается в полночь и заканчивается в восемь. Ящики с грузом весят до сорока кило и должны быть переложены на движущуюся ленту. За восемь часов я перекладываю с тележки на ленту шесть тысяч ящиков. Нас двое, по одному на каждую сторону ленты. Другие рабочие меняются местами: часок покидали ящики, потом перешли на автокары, сканировать штрихкоды или что другое. Но нас, подёнщиков, это не касается. Мы не сходим с места. Час за часом. В теле постоянная рабочая усталость. Я сплю с полдевятого до двух. Придавлен к миру невидимым грузом. И не могу освободиться. Хочется сбросить его, но он держит меня всё крепче и крепче.
На той стороне ленты сменился работник. На его месте побывало уже четыре человека. На работе неприятная атмосфера. Я знаю, что занял место другого; своим появлением здесь, своей готовностью на любую работу, я сместил штатника, который вдруг стал лишним. Товарищем по работе.
* * *
Я люблю свободные часы; время до рассвета, когда всё ещё не определенό и возможно. Когда мир замер в режиме ожидания, а я бываю счастлив, свободен, как стихотворная строчка, незафиксированная и несвязанная другими. Но теперь всё не так. Утро означает одиночество. В своей жизни я просыпался в разных местах: в парках, лодках, больничных палатах, камерах. Просыпался также и дома и клялся никогда в него не возвращаться. Иногда так и делал – бросал всё и переселялся в другое место. Иногда задерживался.
Дόма.
Даже когда просыпаюсь дома и лежу несколько минут в постели, чтобы перевести дух, чувствую себя чужаком: этот мир никогда не будет моим, я не буду ему принадлежать. Мне нужно всё больше времени, чтобы вернуться в реальность, в которой, как мне кажется, я существую. Вот стол. Постель. Лекарства. Мои дневниковые записи. С каждым днём всё больше и больше теряю память. Саморазрушаюсь. С каждым глотком воздуха.
В первый раз я не спал целые сутки, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Не мог уснуть. Мне казалось, что как только закрою глаза, я задохнусь. Но воля к жизни меня не покинула. Если задуматься, может я и пишу для того, чтобы выжить: если я не буду осмыслять и различать происходящее в окружающем мире, то я задушу себя – своими же руками.
Было время, когда хотел сдаться, но, как видите, я продолжаю.
Теперь я шлю свой рассказ, как луч света, пронзающий густую ночь вокруг нас.
* * *
Мне страшно, но страх мой не такой, как при панической атаке, нет, – он неприятный и вкрадчивый, будто ходишь по зыбучему песку и знаешь, что в любой момент тебя в него может засосать, и сгинешь там навсегда. Этот страх подобен кусочку льда, скользящему вдоль позвоночника вверх и вниз. Да, я одинок. Безуспешно пытаюсь плыть в одиночку против течения. Меня бросает туда-сюда, как шарик в игровом автомате.
Раннее утро. Всё меняется. Иногда кажется, что во мне есть остатки, тени того человека, каким я был, когда принимал решение и шёл на дело, они создают эхо в прошлом, в том существе, каким был шестнадцать лет тому, и в том человеке, которым я был, как мне кажется, полгода назад. Я всегда готов стать другим. Не хочу признавать того, кем я сейчас являюсь.
Горчит во рту. Долго болею. Во мне всё ещё остаётся часть того человека, которого я не хочу знать; часть человеческой тени, которая есть болезнь и сумасшествие. Касаюсь всего; вещи, которым я хочу дать имя, меняют облик и исчезают. Слишком много дней в своей жизни я жил без надежды, без того, что называют помощью ближнего. Но, как известно, всё меняется.
* * *
Мы – тоже ад.
Читать это приятно, не правда ли? Успокаивает и провоцирует каким-то мирным и уверенным образом. Другое дело – выжить в самом аду. Ад – это не только место, но и растущее расстояние между нами. Отвернуть взгляд. Знать, но бездействовать. Знать и лишь выражать осуждение. И так издавна; приступы ещё повторяются, мрачные тёмные тени могут в любое время скинуть меня в пропасть на месяц или на несколько дней. Того никогда не знаю. В этом-то всё и дело. В аду времени нет. Время не делится на сейчас и тогда.
Мои друзья не могут признать меня; все, кто когда-то был вокруг меня, испарились, развеялись в дым. Я знаю, как кричат в ночь, взывают к свету, когда сам человек – ночь и тьма. Нет никого, кто бы мне поверил. Что я под леденящим снегом, ливнем и ветром нахожусь на Ярдене. Что я тоже сын своей матери. Побег из дому закончился здесь, на Ярдене. Однажды утром, совсем неожиданно, тело моё покрылось экземой. Она покрыла руки и расползлась по всему телу.
* * *
Все мои рассказы начинаются одинаково. Одним ранним утром в Мальмё. Почему – вы тоже знаете: я пережил ночь и пишу потому, что не хочу умереть, во всяком случае, сейчас. Внизу на берегу вижу застывшее на пристани гигантское грузовое судно, несколько болтающихся фонарей. Оба причала Средней гавани заняты. Свет раскачивается. Туда-сюда. Ту- да-сюда. Ночное освещение. Одна из ламп включается и выключается сама по себе. Ветер колышет легкий туман.
И ночное освещение тоже.
Оно зажигается после четырёх вечера и выключается в девять утра. Какая долгая ночь в Мальмё. Автозаправка около Высшей Школы открывается уже в шесть утра; когда ездил на Ярден на своей машине, я иногда заглядывал в магазин на заправке. В последние месяцы часто смотрю на себя со стороны, и мне не нравится то, что я вижу; временами вижу в себе мёртвого и сумасшедшего, иногда некий луч мелькнёт и исчезнет, он говорит, что нужно терпеть и держаться. Я буду говорить. Что скажу, то должно быть правдой. Уже поздно вставать в позу и играть на публику. Что есть, то есть: чистейшая темнота, чёрная дыра, распевающая моё имя.
* * *
Эта ночь долга, тяжела и темна, как стих не совсем понятный, но незабываемый. Мальмё. Этот город. Эти люди. Я не вынесу; но нет выхода и входа, пути назад. Мы в Средней Гавани; отсюда рукой подать до виадука Свободной Гавани. Я провожу здесь больше времени, чем дома.
Именно здесь мой рассказ находит свою форму, вот здесь и только здесь я обнаруживаю себя и то, что сейчас скажу. Я просто человек. Выиграл себе кусочек мира. Я не верю в разговоры. Верю в действие. Мне известно, что значит всё потерять, а потом пытаться построить заново. В одном из тысяч своих писем мама писала об истине, которая нас освободит: «В один прекрасный день мы получим всё, что нам принадлежит, и пройдёт время двойника». Всё верно, но как одиноко жить такой надеждой. Время двойника прошло. Жить в безумии – это значит жить в одиночестве, степень которого даже трудно себе представить. Сплошное завихрение. Вот так.
Все автобиографии, возможно, являются реконструкциями, частично содержащими ложь – нельзя же помнить все детали?
Спроси меня. Всё крепко врезалось в память. Мир царапает кожу.
Я не говорю о том, чего не было, я описываю то, что пережил.
* * *
Наверное, это сторож-филиппинец ходит кругами по палубе и освещает тёмные поверхности своим карманным фонариком. Как и другие, он одет так, будто работает на хладокомбинате. Филиппинос. Обычно он приговаривает: «Смотри за этими чертями филиппинцами!» Андерс останавливает автобус у забора H, опускает стекло и кричит в сторону гигантских кораблей: «Эй вы, чёртовы филиппиносы!» Утеплённые шапочки. В два слоя. Со стороны видно, что они мёрзнут. Сторож. Корабельная охрана. Делает обход. По палубам; вниз по узким, витым лесенкам. Всё ниже и даль- ше. Палубу за палубой. Я забыл, сколько тысяч машин было втиснуто на эти палубы. Если прислушаться, можно уловить звуки с корабельной кухни; несказанно грустная мелодия. Я слышу её всегда; даже в тишине.
Мы связаны. Я знаю это. Мы чужие, дети одних родителей: в графе Мать записано безумие, в графе Отец – отсутствие. Мы братья по труду. Я знаю, как эти огромные суда выглядят изнутри; низкие потолки, бесконечные ряды машин, здесь холодно, мерзостно, сыро.
На судне Morning Glory, перевозящем машины и пришвартованном к причалу M-23, стоят автомобили одной и той же марки. Финские, балтийские и японские суда возят машины разных марок, но для нас – ярденцев – это не играет никакой роли. Не нам их водить. У нас своя марка.
Я знаю, что я просто человек; мыслю и чувствую как человек, а всё зверино-пресмыкающееся во мне должно быть подавлено. Но вот вопрос, как вести себя по-человечески, а не по-другому?
Я пытаюсь читать классиков, пытаюсь найти подходящие высказывания в религиозной литературе, но всё, подобно сухому труту, сгорает в огне. «Чтобы достичь вершины горы Кармел», говорил, как помнится, один из братьев-кармелитов, «ты должен делать привалы и отдыхать. Ты не всегда бу- дешь в состоянии встать и идти дальше».
Так и есть. Я отдыхаю. И замечаю: человек – это не только его дела; страх превращает его в другого. Страх ничего не сделать.
* * *
Рассказа об этой истории не избежать. В ней столько же входов, сколько и выходов. Любой рассказ отбрасывает в сторону другие, которые не нашли места на бумаге, но, если прислушаться, можно услышать их гудение между строк. Я говорю о тёмном, почти что чёрном, но даже в нём можно заметить оттенки других цветов: охры, золота или серебра. Всё зависит от точки зрения.
Случается, что мне хочется просверлить дыры в своей упрямой башке, чтобы вылетели все беспокойные птицы, которые меня населяют. Будьте свободны, как слова и стихи. Я попытаюсь рассказать.
Стояла башня, и она разрушалась. Это было в таком месте земли, которое сокращалось и становилось всё меньше и меньше, пока не наступил гравитационный коллапс, и оно не превратилось в каменное чёрное сердце величиной со сжатый кулак.
Всё это непросто. Простые рассказы не стоят того, чтобы быть записанными.
Пока я писал, разразилась гроза, небо застонало, и за пару секунд мир стал другим, он отяжелел от электрических вихрей разрывающих небо. Мы, крошечные наэлектризованные существа, живём под невыносимой тяжестью. Каждый из нас – накопитель памяти и надежд. Если я не посмотрю назад, не остановлюсь и не позволю миру пройти сквозь меня, то превращусь в вещь, камень, дерево, пустое место. Даже эта гроза, которую я впустил в свой рассказ, во мне существует.
* * *
Каждое утро, проснувшись, я сажусь за кухонный стол и записываю пару строк в свой блокнот. Рука просится в свободное плавание. Я возвращаю её назад. Мир проявляется. Становится отчётливее. Я становлюсь его частью. Какое-то время мне кажется, что мог бы записывать каждое утро по одной строке и к концу года получил бы поэму. Кристально чистую и острую, как крупинка соли.
Цикл стихов заключил бы в себя суть работы; смог бы приютить чувства, которые сохранились бы внутри, как в капсуле.
Но этого не случилось.
А что же произошло?
Не знаю.
Если бы это не звучало излишне самонадеянно, можно было бы сказать, что вмешалась действительность и всё изменила. Все те, о ком пишу, – живы и здоровы. Я не один; возможно, побудительная причина начатого рассказа заключается в этом: ты не одинок. Мы друг с другом. Невидимая тень сопровождает меня, когда я пишу; тень, которая ждёт меня – даже на ярком солнечном свете. Наконец-то всё стало так просто.
Все те люди, которые жили со мной, теперь далеки, как и те, которые живут рядом, и, увидев меня этим утром, спросят: «Тебе плохо, Кристиан?» Сочувствуют. Быть меньшим и стать частью намного большего.
Нет, я не знаю точной даты заболевания моей мамы, когда реальность, словно кулиса, отодвинулась в сторону и мир предстал ей совершенно новым; также не помню отца, лишь только болезненные фрагменты, травмирующие меня. Его лицо, рука, его обещание, которое не стоило ломаного гроша. Я становлюсь эхом их решений и поступков. Освобождённым, но не освободившимся.
* * *
Вот-вот начнутся дожди. Вижу, как темнеют серые тучи. Поверхность воды беспокойна. В заливе Ярдена обитают кáмбалы, угри, крабы. На другой стороне Ярдена работает цех сортировки вторсырья. Кучи сортированного лома прессуются и отправляются на паромах. Мы стоим за решёткой и смотрим на уходящие и прибывающие суда. Три крупных пожара случилось на территории цеха с начала моей работы; резина, отходы, мусор. Чёрная плёнка сажи на всём. Едкий, режущий глаза дым. После первого пожара я уже понял, что это для нас неплохо. Пожары приносят нам работу. Всё в саже; чёрные хлопья ложатся на машины жирной плёнкой. Всё это надо вычистить. На это требуются дни, недели.
Для нас это рабочие часы. Значит, мы будем обеспечены деньгами. Мы шутим, что могли бы сами устроить пожар, если не на что будет покупать хлеб. Мы могли бы получить дополнительные часы. Ахмед говорит: «Прошлый год, ты мне не верить, мы драить машины восемь месяцев каждый день!»
Каждый день мне приходится смотреть на бесцельную работу огромных подъёмных кранов. Они переносят металлолом, прессуют останки машин, складывают в кучи металл и резину. Небольшой грунтовоз фирмы Arsleff стоит вплотную к причалу. Чайки. То один, то другой дикий кролик, попав на территорию, не может найти отсюда выход. В память врезалась жестокая картина: птенец чайки, вылупившийся пару недель назад, в жаркий июльский день ковыляет вокруг перегревшихся машин – вдали от воды, в стороне от своих. Когда же вечером возвращался назад, я увидел его под машиной, мёртвого. Бесплодная, жестокая земля.
Заборы. Ворота. Мы огорожены. Ночами служба охраны совершает обходы; вдоль ограждений. Мне известно, каково быть запертым. Бывало, что меня запирали: иногда надолго, иногда нет. Иногда это вызывало облегчение, иногда – гнев.
Всё чаще я думаю, что далёк от человечества. Я веду жизнь насекомого. Мы превратились в тараканов. Мы пожираем друг друга. В другие дни я думаю, что именно здесь, на этом обесчеловеченном и анонимном месте я нахожусь в абсолютной сердцевине человечества. Человечество – это мы. Я человек. Всё иное потеряно. Джим стал одним из друзей на Ярдене. Он недавно вернулся в Швецию после многих лет бродяжничества в Бостоне. Он выполняет свою работу. Дисциплинирован. Вскоре я понял, что он также одинок, как и я. Он пытается быть как все. Но всё же было видно, что его отметила смерть. Что давно сдался, потому и вернулся. Что он, подобно современному Лазарю, снял бинты и вышел из своей смертной пещеры. И не знает, как ему быть среди живых. Даже в жару носит кофту с длинными рукавами. И некоторые из нас понимают почему. Другим же всё равно. Я спросил его: «Ходишь ли ты на встречи анонимных наркоманов в Швеции?» Он долго смотрел на меня и ответил: «Нет, я больше в этом не нуждаюсь».
После этого разговора он всегда отворачивает от меня лицо.
Моя жизнь сопровождалась событиями, в которых мне стыдно признаться. Мои дневники переполнены ими. Из нас, выросших на площади Вернхемстургет, мало кому удалось остаться в живых. Некоторые живут вне общества. А другие безуспешно пытаются обратно в него прорваться. Проще говоря, я нахожусь между этими полюсами. И не знаю, куда на- правиться: домой или из дому.
Ибо я – и то, и другое: и свет, и тень.
* * *
Ярден. Стоянка. Бескрайняя парковка, поделённая разметкой на квадраты. Невзрачное здание администрации. Всё упорядочено и огорожено правилами и рутиной. Дорожная разметка. Проезды между секторами. Линии остановок. Бес- конечно маленький мир, заключённый в большой. Иногда еле-еле их различаю, как, например, в то раннее утро, когда позвонили из конторы и обвинили меня в том, что я разбил машины и не доложил об этом. Несколько недель прошло, пока меня не пустили на работу обратно, хотя на записи камеры наблюдения было видно, что это сделал не я. Этот маленький мир поколебал жизнь в большом; три недели без денег. Это очень долго. Мне пришлось продать последние части моей библиотеки. Пытался занимать по мелочёвке, чтобы набрать необходимую сумму. Когда я вернулся, обнаружил, что мой шкафчик взломали и положили туда вещи другого. Моя роба исчезла. «До тех пор, пока кто-то не признается и не возьмёт на себя ответственность за ущерб, мы расформируем вашу ночную смену и наберём другую» – сказали они. Все наши заволновались. Я даже начал сомневаться: а что если это я разбил случайно и не заметил этого, или ударил и забыл об этом, а теперь других увольняют из-за моей халатности?
Мнительность всегда сопровождала и будет сопровождать меня по жизни – а вдруг это я виноват, а вдруг на самом деле всё не так, как кажется, и я просто не понимаю этого.
Через некоторое время подошёл Тедди и сознался: «Это был я» – и с тех пор мы его не видели.
Ярден. Стоянка. Не в первый раз работаю в подобном месте. Здесь даже имени у меня нет. Только номер, по которому мне выдают робу. Я расписался в том, что в случае порчи рабодежды обязуюсь возместить ущерб.
Вечером я займу место на краю причала, прямо около забора сектора H. Каждый забор имеет название, чаще всего по сектору, примыкающему к нему. Этим вечером на работе мы будем как можно дольше тянуть резину. Мы забиваем судно машинами, которые дальше поплывут по Балтике. Ведём их из сектора до ворот. Работа для идиотов. Мы ставим их парами на краю причала, там сдаем в КМП – «Копенгаген-Мальмё Порт» – который, загоняет их на грузовое судно. Нам нужно это время; время – деньги. Мы движемся медленно, как при ускоренной съёмке. Однообразие создаёт особую внутреннюю свободу. Тело действует; мысли – свободны. Они бегут вдоль забора, к линии горизонта и теряются в серой мгле, окружающей нас.
* * *
Часто, когда я стою у забора и жду, когда меня заберут, вспоминаю о матери. Вот и начало. Каждый рассказ имеет вход, даже если сначала его и не видно. Иногда его можно обнаружить в поисках выхода. В итоге: на дне колодца. Мне не выбраться. Я одинок. Вот на чём я строю свою жизнь: на этом одиночестве, которое сейчас переполняет меня. Одиночество меня переделывает, превращает в вещь. Я не могу защитить свои права, потому что не знаю их; есть ли запрет на ручную мойку машин при нуле градусов? Не знаю. Ахмед тоже не знает. Мы моем по пятьдесят машин в день. Вода пропитывает нашу робу через несколько минут. Стекает в обувь. Но всё начиналось не с этого, я просто остался и делаю свою работу. Вот что важно. Вот на что нам надо обратить внимание. Началось с того, что стою у забора. Сильный ветер, стою один, жду, когда за мной приедут, и думаю, как она там сейчас, чем она занята в данную минуту. Всплывают воспоминания, одно за другим. Трудно сказать, почему я не могу отвязаться от них, почему сразу их не отгоняю. На вопрос «почему я думаю именно о ней?» есть несколько ответов. В первую очередь это связано с чувством безысходности. Во вторую – с чувством бессилия. Остаётся лишь слиться с безумием мира, сделать его частью себя; подключиться к его тёмной системе крово- обращения.
* * *
От ворот, которые отделяют Ярден от внешнего мира, идёт дорожка, отмеченная зелёным, похожая на полосу для велосипедистов. По ней мы должны следовать к раздевалкам, в столовую и контору. Границы. Порядки. Сумасшествие. Чувствуешь себя как в колодце – выдохни и падай дальше. И внизу услышишь шипящий голос мамы: «Мы догадывались, что нас ждёт, ты свихнулся, как и твой отец». Я вижу смерть и сумасшествие, когда оборачиваюсь назад и смотрю в зеркало на своё обмороженное лицо. Классовую принадлежность. Примёрзшую.
У нас, тех, кто работает на Ярдене, общая судьба. Мы похожи. Как могут быть похожи только люди.
Мы знаем, что наверняка не достигнем в жизни большего, чем это.
Нам перегонять машины. Чтобы тело работало; мысли были свободны. Убегать к горизонту. Смотреть, как связываются части. Как становишься человеком. Снова и снова. Иногда это удаётся; чаще – нет. Безнадёжность разламывает моё тело. Выхода нет. Я говорю себе: «Тебе нужно только потерпеть, надо выдержать, не сдаться, скоро полегчает».
И время проходит, превращается в темноту, коптящее пламя в светлой комнате. Появляется запись; яркие вспышки во мраке мозга. И я продолжаю, хотя давно уже сдался. Моё тело создано для работы.
* * *
Стихотворение имеет значение только тогда, когда его читают, когда оно покидает свою форму. В этом я убедился на собственном опыте. Всё существующее жаждет превращений. За каждым моим стихотворением стоят тысячи других, которые ещё не нашли свою форму, но их можно почувствовать, услышать, если прислушаться. Я человек пишущий. Молчал долгие годы. Писать и читать – это удел других. Работать на стройке и одновременно восхищаться ритмикой поэзии Стагнелиуса, очаровываться тонкой нюансировкой Алмквиста – нет, так ничего не достигнешь. И всё же: я писал, писал ночью и ранним утром, сочинял в уме, пока обслуживал машины, писал, пока таскал ящики в DHL. «Нет, я не дурак. Меня здесь просто нет» – возразил я как-то Стефану, бригадиру DHL, когда он в третий раз был вынужден показать, как остановить транспортёр. Да, меня здесь нет. Я брожу между строк, безуспешно пытаюсь за них ухватиться.
Пишу каждое утро. Но то, что я должен сказать, при всём моём желании не удаётся схватить. Мы разведены по разные стороны: нас смахнули, как крошки со стола после обеда; плевать на крошки, лишь бы стол был чист.
Строка, предложение, страница. Мир проявляется там, где мы говорим друг с другом. Я упоминаю своих друзей в связи со мной, пока записываю в бортовой журнал одного, другой – исчезает. Я меняю социальное окружение. Будто возвращаюсь домой. Путешествую вниз по классовой лестнице.
Стихотворные строчки тех первых дней проникают украдкой в новый текст, который я решился написать. Я вычёркиваю, прошу их исчезнуть, испариться – и за каждым предложением, составленным мной, проявляется тот год одиночества и безнадёжности, который только сейчас приобретает свою форму. Да, я знаю: лишь на мгновение всплыл на поверхность, чтобы выдохнуть предложение и, глотнув воздуха, вернуться обратно. Думаю, рассказ должен завершиться стихами. Нет, стихов недостаточно – и всё же не могу их отринуть. Не в этот раз.
Работать на Ярдене я начал в декабре. И в то же утро записал в дневнике: «Холод. Везде этот холод. И одиночество, от которого, как я думал, избавился навсегда».
Были дни, когда действительно казалось, что всё осталось позади; наконец-то мне разрешили быть свободным – теперь стало понятно, что только казалось.
Пишу каждое утро. Я человек несложный. Просыпаюсь, включаю кофеварку, наливаю кофе в пластиковую кружку и с ней в руках выхожу выгуливать собаку. Короткие прогулки и чаще всего у воды. Возвращаюсь в квартиру, сажусь за кухонный стол и пишу несколько минут. Времени на себя мало. Потому пишу в нещадном цейтноте. Однако знаю, что это не послание, и никто его не ждёт; никто по нему не скучает и никуда этот текст не отправится. Это я гоняюсь за самим собой. Свет погасшей звезды – вот что я излучаю, – который достигнет цели, когда будет уже слишком поздно. Говорю сыну: «Не бойся, не позволяй другим сесть тебе на шею!» Иногда думаю о своих записях как о письме в бутылке, которое я выкинул за борт в неспокойном и мрачном море в надежде, что кто-то на другом берегу его выловит и хотя бы на время почувствует себя менее одиноким.
В пять минут шестого я начинаю суетиться, иначе не успеть. Идти довольно долго. Утром мне дано минут двадцать для письма. Любовь – вот что я излучаю. Она объединяет нас, она укорачивает расстояния. Я говорю ему: «Будь верен себе, а не чему-то другому. Будь прям и стоек». Мой сын. Моё счастье. Моё отражение, которое останется на свету, когда сам я окажусь во мраке.
* * *
Утром после пяти собака прилегла отдохнуть. Мальчик спит. Накрапывает; позже днём ветер усилится и пойдёт град. В теле ноет усталость.
Теперь: пишу. Я внимательно слежу за тем, чтобы всегда находить эти краткие моменты. Наступает покой, медитация. Стрела застыла в воздухе. Мёртвые возвращаются, живые от- ходят в сторону. Тело приходит в себя; бессмысленные подёргивания рук вдруг исчезли, когда пальцы коснулись клавиатуры. Пишущий равен свидетелю. Я очень хочу рассказать. Вот он я, вот моя жизнь, которую я проживаю, которую не всегда выбираю, как не всегда могу сказать: вот он я. Иногда бываю вынужден быть другим, как и ты, когда прикидываешься, что не заметил меня.
Собеседование при поступлении на Ярден подобно циничной шутке. Вопросы блестяще банальны. Мы оба знаем, о чём идёт речь. Таких, как я, жаждущих получить работу, сотни. Никто не уникален. Мы лишь винтики. Мне некого и нечего бояться или ненавидеть. Только так. Мы проходим испытания. Две картинки. Два человека. Один одет правильно, другой небрежно. Надо выбрать. Нас спрашивают: какова максимальная скорость езды по Ярдену? Необходим ли ремень безопасности? Мы с товарищем отвечаем правильно. Нам выписывают ордер на получение рабочей одежды. Администратор говорит: «Нравы здесь грубые, но сердечные».
* * *
Иду между Западной гаванью и Средней, мимо высотки Turning Torso с площадкой для скейтборда, поворачиваю в микрорайон Доки и выхожу к маленькому разводному мосту. Всё время иду вдоль воды. Замечаю её движение на поверхности, вижу кружащих птиц. Стая жадных ворон растаскивает тушу животного. За «Стоматологией Левертона» стоят две яхты. Одну из них я хорошенько рассмотрел. Кроме меня, вокруг никого не видно. Ниже, в конце квартала, припаркована машина охраны. Темно. Это странный район; всё держалось на работе, которой сейчас невидно. На другой стороне разводного моста остались корпуса закрытой верфи, бассейны гавани. Несколько машинных залов, мастерские. Над одной из дверей читаю: «Комната для хобби». Каждый раз здесь прохожу и удивляюсь, кому захочется заниматься хобби на верфи после работы? Я прильнул к окну и сквозь грязное стекло увидел, что комната совершенно пуста.
Ещё недавно по этому кварталу ходили, наверное, мой папа, а до него и его отец. Мой дед работал на Коккумсе, там же работал недолго папа, а затем и я. В третьем поколении; тяжёлый труд в наследство. У города Мальмё фантомные боли.
Когда-то Мальмё был другим. Район Восточной гавани назывался Сибирью. Насколько я могу судить, это было место для отбросов. Теперь это престижный жилой район. Есть в этом некая ирония. Я бы посмеялся над этим, если б мог; но я устал, устал до мозга костей. Несколько ночей подряд работал на транспортном предприятии. Не посмел отказаться, хотя работа мне и не нравилась. К тому же я был не в силах придерживаться ритма, которого от меня требовали. И вот опять на Ярдене.
Утро. Островки света уличных фонарей.
Всё ещё темно. Я ходил по этому отрезку пути с декабря по январь следующего года. Тринадцать месяцев. Когда я пишу это, появляющийся текст извивается, как змея в высокой траве. Я собирался работать на Ярдене более года. С декабря до января. Тринадцать месяцев.
Дело не в том, что мне надоели слова, не в том, что я жаждал иного, то положение, в которое я попал, было простым результатом предшествующей жизни, классовой принадлежности. И всё-таки никогда не было по-настоящему; я писал, я говорил, не мог остановиться. Это было видно по нам. Мы не останемся здесь или как? Мы собираемся никогда не принадлежать к тому, чем мы хотим стать? Классовая борьба идёт всё время. Другой класс, который медленно или быстро отодвигает нас всё дальше и дальше. Как я расскажу сыну об этой нашей жизни – откуда я происхожу? Почему заставляю его слушать всё это – что хорошего это даст?
И всё же – не есть ли это то единственное, что мы можем противопоставить? Быть свидетелями мира. Я не могу заставить его есть полынный виноград; как не могу заставить почувствовать ту усталость, которая накрывает в четыре часа утра, когда грузовики из Йончёпинга въезжают и чувствуешь мозгом костей, что больше не выдержишь, но всё-таки должен.
Продвижение по классовой лестнице. Это – не вся правда. Есть другое движение, движение к выздоровлению.
* * *
Моё тело.
Я всё ещё управляю своим телом, своей речью.
И вот что я говорю: свобода. В те минуты, в то время между пробуждением и закрытием ворот за мной на Ярдене, я свободен, свободен настолько, насколько могу быть свободным. Я не только тот, кем кажусь в данный момент: во мне пересекаются друг с другом тот, кем я был, тот, кем никогда не хотел бы быть, с тем, кем напрасно пытаюсь стать. Если сейчас напишу её имя – она воскреснет, и её смерть не будет бессмысленной. Если я напишу его имя, то никогда его не забуду. Иногда кажется, что мой череп похож на лабиринты библиотеки, где названия пересекаются по их собственной логике, и где люди всплывают из разных времён и контекстов, чтобы перекрёстно опылить друг друга. Да, я тоскую по некоторым людям, и меня пронизывает леденящая мука, когда спрашиваю себя, разве не мог я сделать большего для них. А что ещё можно сделать? Когда-то, будучи двадцатилетним, я был бездомным. Изгоем. Мой лоб высился над всем и вся, и по моим венам носились алкоголь и наркотики, электрические импульсы – но мой несчастный друг, к сожалению, одолжил мне квартиру на время учёбы в другом городе. Я обчистил квартиру и всё распродал. После меня осталась пустыня. А теперь, чем я ему отплачу?
Задача. Смерть – не моя задача. Даже если не выношу живых. Я дышу среди живых и мёртвых. Иногда не различаю их. Я в долгах, каждый день пытаюсь их погасить. Никакого стыда. Лишь слабаки стыдятся. Долги оплачивает тот, кто действительно хочет выжить, хочет восстановить реальность.
Мимо меня пронеслась полицейская машина – с мигалкой, но выключенным звуком. Как фантом, как привидение.
Иду на работу.
Приближаясь к новому месту работы, я пытаюсь обдумывать стихи, начатые вчера поздно вечером; пытаюсь вспомнить строчку за строчкой. Я пытаюсь отвоевать своё человеческое. Вспомнил её. Подумал о нём. Ничто не проходит бесследно. И воробушек воскреснет в твоих объятьях.
Моё тело. Их образы. Классовое клеймо на спине. Шрамы. И: вслушайся в свою речь, свою плоть.
По памяти. По одному предложению на каждый выдох:
Всё хорошо и близко мне; как тень
иль призрак с моим лицом, мой сын,
которого тебе не воспитать,
растёт свободным среди дерев
* * *
За ночь мороз усилился.
Январь. Наступил первый месяц года и мне холодно.
Иду быстро, чтобы согреться. Уже в зимнем.
В зимнем теплее. Но в нём потеешь.
Белье мокрое – одежда не дышит.
Возле магазина авторезины у виадука я заметил группу бездомных, расположившихся на ночлег, растянувших свои навесы рядом с кустами как раз под вывеской «VIANOR». Пахнет горелым пластиком, этот едкий запах будто преследует меня. Я помахал им. Я дышу, я жив. Я в движении. Никто не отреагировал. Иногда они откликаются, но не сегодня.
Бывает, думаю: «В каждом человеке, живущем рядом, обитает переодетый ангел».
От виадука полчаса пешком до работы. Но этот отрезок пути худший. Мрачные склады, широкая дорога, заборы, пункты приёма вторсырья. Хладокомбинат. Недалеко крики чаек, дерущихся за добычу. Часто налетает гнилостный ветер с завода комбикормов, где перемалывают падаль. Идёшь, дышишь. Думаешь о тех, кто не прошёл свой путь до конца. Классы определяют всё. Кто скажет нет – тот врёт. Катринелунд, Русенгорд, Хермудсдал. Трущобы. Кому удастся сбежать, тот будет пойман; одному из тысячи удалось пройти мимо пограничников, но ему вынесли приговор: «Никогда не чувствовать себя дома». Хорошо ли на лестнице между классами? Нет, почти никогда. Приятен ли путь к выздоровлению? Нет, почти никогда. Почему тогда всё это? А потому, что неизбежно. Потому что топтание на месте ещё хуже.
* * *
Ночью шёл снег. Корочки льда. Уже три месяца как я перестал принимать свои таблетки. Я опух; бывает, не узнаю себя. Руки дрожат. Мысли гудят. Я расскажу. Рассказывающий создаёт мир. Всё, что говорю – правда. Мир проясняется. 2008 год. 2009 год. Я останусь на год; не потому, что желаю этого, а потому, что нет альтернативы. Тринадцать месяцев. Не знаю, когда я здоров, когда болен.
Миры смешиваются; границы исчезают. Нечто маниакальное. Нечто другое, тяжёлое и тёмное зовёт меня. «Иди домой!»
Ночью шёл снег. Нет человеку ноши тяжелее собственной тени.
Она настигает меня. Некуда бежать. Вот я и дома.
«Иди домой, иди домой!»
По моей амбулаторной карте можно прочесть совершенно другую историю; она о том, как человек действительно пытался вернуться к себе, боролся. И голос матери, слова, сказанные мне в двенадцать лет, слова, которые заставили меня сдаться первый раз в жизни: «Тебе не всё равно? Если ты облучён радиацией, уже слишком поздно».
* * *
Декабрь. Мальмё. 2008. Кризис автопрома. Работаю транспортировщиком. Объясняю: я перегоняю новые машины с одного места на другое в огороженном пространстве. Одни машины прибывают морем, снабжаются какими-то деталями и уплывают обратно. Другие машины ждут дальнейшей перегонки в автомагазины. Третьи машины прибывают на грузовиках. Моя работа проста, как можно догадаться. Я перегоняю машины с одного места парковки на другое.
Проблема в том, что у нас десятки тысяч машин. Десятки тысяч. Снегопад всё усложняет. Ниже по Ярдену всё труднее найти нужное место, линии на асфальте покрываются снегом. Двум из нас в течение дня обязательно выдадут по лопате, чтобы мы счищали снег с жёлтых линий разметки. Это каторжные работы; как и летом, вместо перегонки машин, мыть их день за днём.
Сегодня я один из двух. Мы немного прошли, замёрзли и пошли дальше. Пока вычистим один сектор, уже можно начинать его заново. Мужчина, с которым я работаю в это утро, ни слова не говорит по-шведски. Но я пытаюсь. Он из Египта. Я перечисляю названия: Каир, Дахаб (вокзал в Каире). Говорю, что я женился в Каире. А он: «Хорошо, хорошо. Чудненько. Понятно-понятно».
Несколько недель спустя я понял, почему он так отвечал: от страха.
Прошлая работа была мастерской на улице Норрегатан. Шеф ему сказал: «Со шведами нужно разговаривать вот так, и не будет никаких проблем. Говори: хорошо, хорошо, чудненько, понятно-понятно». И тогда в Швеции у тебя будет всё хорошо. Я этого не знал. И всё же через три недели его выкинули с Ярдена. Один из бригадиров засёк его за рулём с мобильником в руке. А это запрещено. Об этом знали все. Мы должны понимать запреты. Тут же, не глядя, его уволили и отправили домой.
Вот так обращаются с нами, подёнщиками. Нас можно пинать туда-сюда, никого это не волнует. За воротами всегда стоит и ждёт новый кандидат. Нас принуждают жить «сидя на кортах». С нами обращаются как с вредными насекомыми. Чтобы сохранить своё место, мы предаём друг друга. Не все, конечно, но многие.
* * *
Всё чаще меня сопровождают
внезапные вспышки моей собственной ночи, без звёзд
Небо светло-серое.
Седьмой час, усталость не проходит и ноет в теле. Серое вдруг потемнело, всё изменилось, и молния расколола небо. Я думаю обо всех, кто был мне близок. С ними я могу остановиться и перевести дух. Чувствуется напряжение в теле. Будто я наэлектризован. Будто в любую секунду могу взорваться. Если бы не было стихотворения, если бы не мог писать в каждую свободную минуту. Я мог бы пропасть, сгореть изнутри. Вот и сейчас: во мне всё сухо, смертоносно – пишу, выдыхаю стихотворение. Позволяю предложениям проноситься, как товарнякам. Мир выговаривается.
Ночь приходит в ритме предложений.
Утро. Я уже несвободен. Моя цена определяется на рынке, который мне не известен. Телеэкран на стене в столовой сутками показывает новости о производстве той марки машин, которую мы перегоняем. Новости сменяются информацией о статистике повреждений, о новых правилах и экологичности автопрома. Действительность же другая. Чтобы быстрее запустить двигатели застоявшихся машин, мы держим их на холостом ходу, и не один час, и не одну машину. Для нас это обычно, когда работает до двадцати моторов одновременно. Об этом не принято говорить на предприятии во время так называемых «Зелёных дней». Чтобы как можно больше машин втиснуть в один сектор, они ставятся вплотную друг к другу, и зимой и летом. Как тут избежать повреждений?
Я не могу контролировать свою цену на рынке труда; едва удерживаю свой язык.
Управляют другие факторы. Мир хаоса. Мир теней. Я винтик в большом механизме. Автоиндустрия. Я принадлежу автоиндустрии. Но с другой стороны, я прихожу и ухожу, моё имя никто даже не вспомнит. Мне предоставляют место в раздевалке лишь после двухнедельной работы. На перевозке товара, где я также работаю по ночам, у меня нет ни шкафчика, ни имени. Со мной даже никто не разговаривает. С 42-летним мужчиной. Я как собака. Обо мне могут сказать: «Этим пусть он займётся. Какого чёрта нам чистить!» Я делаю всё, что другие делать отказываются.
* * *
Раннее утро в старом Мальмё. Железнодорожные пути пахнут смертью; мигают огни реклам.
Прямо подо мной летят поезда. Гляжу на Центральный вокзал. На одно из моих любимых зданий в Мальмё; в юности я часто ходил туда, садился в зале ожидания и смотрел на поток пассажиров.
Сидел на месте. Смотрел, как другие уезжают и приезжают; видел, как они превращались в светлые тени надежд на будущее. А я продолжал сидеть. Бывает, и сейчас навещаю Центральный вокзал. Посижу полчаса на скамейке, чтобы только посмотреть на поток людей. Тела движутся, как волны, вперёд и назад. Шумящая, растущая волна смертных.
Это ирония судьбы, которая тогда была необъяснима. Мой отец когда-то рассказывал в одном интервью, в приложении к экономическому журналу, что более трёхсот дней в году он проводит вне дома. Он скучает по дому, семье, и поэтому он собирается путешествовать меньше.
В сведениях о себе он указывает, что имеет дочь. Вот так.
Мне было за двадцать, когда я впервые выехал за границу.
Если не считать поездок за наркотой в Христианию. Хотя, на мой взгляд, они были вполне деловыми командировками.
* * *
Портовый магазин Бахмана. Скотобойня. Самосвалы. Школа подводного плавания. Я иду; мысли приходят и уходят, как грузовые суда. Утром невозможно не пытаться сложить осколки жизни в целостную мозаику. Мелкие детали входят в большие; друзья, которых более не встречу; события, не поддающиеся моему пониманию; отчаяние, ставшее моим повседневным хлебом. Так просто. Быть ничем.
* * *
С высоты виадука вижу Morning Glory – плавучую парковку с командой из филиппинцев. Мне хорошо с ними. Иногда мы говорим о Швеции.
Они любопытны. Но и я тоже.
Оказалось, что двое из экипажа уже два месяца как в Швеции, но не покидали причала. То ли им запрещено? То ли опасаются тратить деньги? Врут о своей зарплате. Будто бы много зарабатывают. Но легко заметить, что их заработок намного меньше, чем у шведских моряков. Я понимаю, что им стыдно за свою зарплату. И приглашают на растворимый кофе.
Пока мы работаем на судне, я спускаюсь к ним несколько раз в день, чтобы поговорить. Говорим о насилии на Филиппинах. Там надо работать на 3–4 работах, чтобы как-то выжить. Работа и только работа. Я соглашаюсь с ним, мол, понимаю. Он смеётся: «Не думаю».
Конечно, он прав. Мы живём в разных мирах.
В те дни по Ярдену ходили разные слухи; будто бы машины используются для перевозки наркотиков, что в порту отправления их пичкают наркотой, а потом выгружают, пока машины стоят в Ярдене на перевалке. У новичков требуют справку об отсутствии судимости. Идёт отбор. Нас много, можно выбирать.
* * *
Почти полчаса хожу, согнувшись, по палубе Morning Glory и отсоединяю минусовые провода аккумуляторов у загнанных в трюм машин. Потолок трюма не выше 160 сантиметров, вот и ходим, согнувшись пополам – поднять капот, отсоединить провод, и осторожно опустить капот. Машина за машиной. Час за часом.
Уже третий день мы обрабатываем палубу за палубой. Из нашей конторы прислали сюда нас четверых. Мы дисциплинированы. Работаем в таком ритме, чтобы иметь возможность делать паузы, когда мы валимся на пол и распрямляем свои несчастные спины. Лежим. Болтаем. Дышим. Через пару минут поднимаемся, замёрзшие, и опять принимаемся за работу – подними капот, отсоедини провод, осторожно закрой капот. В перерывах мы прокрадываемся к филиппинцам; на ломаном английском говорим с экипажем, рабочий поймёт рабочего. Явился инспектор по технике безопасности и объявил о немедленном прекращении работы. Почему – неизвестно. Мы почти закончили нашу работу. Нам всё равно, прекратить – так прекратить.
* * *
Вокруг чайки. Птицы поменьше. Голова гудит от мыслей и лиц. Наверное, простыл. Температура. Кашель. Но всё же я на работе, так как никогда не знаю, когда ещё выпадет случай. Если не придёшь, окажешься в самом конце списка. Никто не признается, что такой список существует. Врут, чтобы выжить. Всё-таки я понял: существует система управления, основанная на страхе. Незачем угрожать, мы и так себя не ценим. Зачем им требовать, если мы и так доносим друг на друга. Мы пробиваемся наверх по головам других. Мы становимся хранителями этой системы. Я вижу, как тот, кто в понедельник отказался выйти на работу во вторник, не появляется здесь целую неделю, даже при нехватке рабочей силы.
Однажды утром, когда мы ждали в столовой распределения по точкам, Яссир сказал: «Все остальные в моей группе получили премию в две тысячи крон. И никто ни слова об этом. Никто не сказал, сколько кому выдали. А я сказал, мне ничего не дали, не включат ли они премию в следующую зарплату? Сколько вы получили? Помолчав, все признались: по две тысячи. Я поднялся в контору и поинтересовался. Бригадир вытащил свои записи, где отмечал мои опоздания, подсчитал вычеты с зарплаты и сказал: «Всё сходится». Премию он так и не получил. С него вычли за опоздания.
Яссир живёт один со своей дочерью. Он хотел бы приходить на работу на час позже, чтобы успевать отвозить дочь к няне. Теперь за него это делает сосед, сам он не успевает.
– Какого чёрта! Они не должны так поступать!
– Ну, да.
Другие из его бригады просили выгнать Яссира, мол, из-за него понижается темп работы. Его утренние задержки угрожают успехам группы. И он снова вернулся туда, откуда начал, на Ярден. Конечно же, почасовикам не начисляют премий. На нашей работе только штрафуют, а не поощряют. Яссир тогда состоял в штате.
А теперь уже нет.
В конце концов, он сам попросил о переводе. Прекрасная система. Мы крадём друг у друга. Он не захотел понижать доходы своих друзей. «А что мне было делать, Кристиан? Они меня ненавидят, отказываются со мной разговаривать». Я ему отвечаю: «Если бы я только знал. Если б я только мог тебе помочь».
* * *
Однажды утром, когда мне было двенадцать, мы проснулись от шума – мама металась по квартире и кричала, что нас прослушивают, нужно переехать, что нас выследили. И я понял, что в течение недели мы оставим нашу квартиру. Мы опять переезжаем в другое место. Возможно, у нас нет денег на оплату квартиры. Я не знал, к кому обратиться за помощью. Стояла летняя жара. Тогда меня нельзя было назвать человеком, только кусочком льда. Существом из воды и льда. Пытаюсь заснуть – напрасно. Сплошные мысли. Пытаюсь сочинить историю спасения: может быть, мы переедем поближе к отцу. В первый день в той новой школе писали сочинение о проведённых летних каникулах. Мне нечего было рассказать. Я не бывал на улице. Сидел в квартире три месяца. Белый как снег, худой и низкорослый, как берёзка на болоте. И в своём сочинении написал: «Всё лето я был с папой на море, ходил под парусом между островами греческого архипелага». И пририсовал кораблик с разноцветными парусами. На самом деле всё было по-другому: короткие прогулки до библиотеки в Русенте и обратно. После каникул я был мертвецки бледен.
* * *
Почти год я кормился почасовой работой. Подёнщик. Это тот, кто появляется и исчезает – имя которого можно не запоминать – как эфемерный призрак, запасной винтик, пружинка, которая всегда наготове. Фабрики. Склады. Парковки. Развалины, загаженные и поруганные. Мне знакомы эти огороженные территории. За минимальную плату я выполнял любую работу. За час мне платили около сотни крон. Если включать и отпускные, то сто тридцать. Я не думал, что работа должна озолотить меня, и потому не стремился вернуться на прежние работы, я стремился восстановить своё социальное положение. Я не прятался за слова, не прятался за мысль, что это всё случайно. Что я здесь нахожусь для того, чтобы описать происходящее. Нет, я здесь потому, что я есть я; и это скопление и последствия ряда решений, которые я не мог предвидеть.
Я делаю это потому, что способен только на это – работать физически.
Что создаёт человека?
Часто мысль спотыкается: что создаёт человека? Я не знаю ответа. Иногда думаю, что способность выбирать до- брое создаёт человека. А иной раз я сам не верю, что существует некое добро. Что от нас, так называемых «человеков», требуется? И всё чаще я думаю, что от нас требуется создать условия, чтобы люди избрали это доброе, если бы захотели. У голодающего нет этих условий. У боящегося потерять свою работу также нет этих условий. Это превращает нас в нелюдей. Вот этим пользуется система. Применяет нас.
Мы похожи друг на друга, как все люди; везде и всюду попытки творения добра и зла происходят под давлением и способны привести к взрыву – на фабриках, складах, парковках. Мы так живём. Под прессом насилия, в этом процессе разрушения, которое всё быстрее отдаляет нас от всего человеческого. Достоинство. Щедрость. Солидарность. Мы люди. Мы работаем. Иногда мельком вспоминаешь строчки из Библии, дистиллированный смысл которых утрачен за столетия страданий.
Заботиться ли мне о братьях своих?
Или – или. Да или нет. Альтернативы нет. Никогда. Ни тогда. Ни сейчас, ни позже, или когда он делает по-моему – заботиться ли мне о нём или нет?
Вот вопрос. В то лето в Русенгорде я стал другим. Я обнаружил дорогу. Библиотекарь посмотрел на мою карточку, и, к моему удивлению, разрешил брать книги без позволения взрослых. Я читал всё подряд. Книги для молодёжи, документальные очерки, иногда классику художественной литературы – зачастую всё это одним махом. А читал я вот так: все книги одновременно. В доме, где жили тогда, только три квартиры сдавались в аренду. Двум эмигрантским семьям и нам. Под окнами подростки по очереди смотрели в бинокль. За кем? За всем и никем, полагал я. Мама сказала: «Они следят за нами».
* * *
Частенько, как сейчас, когда светает раньше, я задерживаюсь на виадуке. Склоняясь над перилами, смотрю на железнодорожные пути. Это похоже на привал перед путешествием в тёмное брюхо кита. На работе я дома. Всегда тружусь. Это у меня в генах – потребность в труде.
Последние недели я думал о том, что должен вести дневник. Отмечать часы. Лица. Слова. Выражения. Я задумал подборку вестей из подземелья, свести дебет и кредит бухгалтерии жизни и посмотреть, каковы будут результаты. Почему? Ответ: оказывается, всё гораздо хуже, чем я мог себе представить. Разница между лежащим на поверхности – колонками газет, статьями о культуре, политическими дебатами, письмами читателей – и тем невидимым подземельем просто огромная. Непостижимая пропасть. Я живу в тёмном брюхе кита.
Здесь я не посетитель, не гость. Я вернулся туда, где всё для меня началось. Физический труд. Здесь арендуют мои мускулы. Чтобы передвигать с места на место любую фиговину. Стать равнодушной цифрой в финансовом отчёте. Чтобы не понимать, что и почему происходит.
Мне ли заботиться о брате своём? Ответ: нет у тебя никакого брата. У тебя есть только ты сам. Многие уже отвечают: нет, мы друг с другом, не ты, не я, – только мы.
Классовая борьба.
Если лирический поэт средних лет вдруг заговорит о таком расплывчатом понятии как классовая борьба, не вызовет ли это лёгкую усмешку у других?
Возможно. Не знаю. Честно говоря, мне плевать. Это больше не абстракция, не лозунг без содержания, это динамический процесс, который уже идёт и в котором мы постоянно проигрываем. Не мы ведём классовую борьбу. Борьбу ведут они. Те, которые уже владеют.
Мы складываем своё оружие. Они постоянно меняют свои позиции.
И всё же понятие «классовая борьба» не объясняет сути происходящего.
Необходимо прояснить само понятие «классы». Определения должны быть более грубыми: имущие и неимущие. На транспортном предприятии, где я работал пару ночей на этой неделе, узнал, что выгнали двоих из шести штатных рабочих. А количество работы осталось прежним. В итоге нагрузка возросла – и в пиковые моменты, например, перед Рождеством, нанимают дополнительный персонал за почасовую оплату. Таких, как я. Такие, как я, позволяют им выбрасывать штатных работников и минимизировать свои расходы. Я втянут в систему, от которой тошнит; она питается мной, но ей питаюсь и я. Разве человек может сохранять солидарность в таких условиях? За спиной тех, кто отказывается согнуться, всегда стоит другой, тот, кто согнуться готов. А я должен работать, чтобы оплатить квартиру, покупать продукты, а сейчас ещё и занят погашением долгов. Уже через пару месяцев в этой системе я не буду в силах подытожить свои впечатления о ней; не смогу написать то, что должно быть сказано. И всё чаще думаю о том, что ответом на незаданный вопрос властей, будет отказ подставлять другую щеку. Вместо этого – взять камень из-под ног и бросить его изо всех сил безо всякой пощады.
* * *
Раннее утро. Представляю, что мой сын ещё спит. И во сне ему спокойно. Собака охраняет его сон у двери. Звёзды. Вижу, как они светят нам, а на пластиковой карте осталось ровно семнадцать крон. Размышляю над стихом, который сейчас пишу, он будет мостом между нами. Я работаю с 6.45 до 15.45. На обед я несу остатки вчерашней пищи. С четырёх до семи вечера я подрабатываю в одном специализированном магазинчике. И только вернувшись в половине восьмого или в восемь вечера домой, я ем. И всегда измотанный. Около девяти вечера я ложусь спать. Никогда не бываю таким злым, каким должен быть. Нет сил даже злиться. Я нищий. И когда я пытаюсь писать об этом, сразу возникает возражение: «На что замахнулся, не одному тебе трудно!» Да, знаю, не мне одному. Мне просто интересно знать, где же остальные? Мне интересно, почему всё так спокойно? Эти строки я выстреливаю, как сигнальную ракету в тёмное небо, чтобы сказать, я здесь, вы можете прийти, мы можем объединиться.
* * *
Понятно, что существует научное определение бедности.
Иногда оно уместно, иногда нет. Бедность, прежде всего, отнимает у тебя свободу.
Либо вылечить зуб, либо купить туфли. Либо школьная экскурсия, либо зимняя куртка. Либо пообедать, либо сводить сына в кино.
Мы нищие. Каждый день мы должны решать, что выбрать. К примеру, я отказался от автобуса и хожу пешком. Экономия небольшая, но имеет смысл.
Бедные. Их количество растёт, понятие бедности определяется теми, кто имеет право давать определения. Мы и здесь бесправны. Пишу другу:
«Всё намного хуже, чем кажется; о бедных умалчивают. Их можно встретить мимоходом, поздно ночью, или рано утром. Бедные всегда в движении, с одной работы на другую. Иногда они промелькнут в статье, газетной передовице, блоге – такие же живые, как бабочки в раме под стеклом, как биологический вид, который можно изучать в полной уверенности, что никогда не будешь к нему принадлежать. Но оказалось иначе. Я вернулся домой; вернулся туда, с чего начал».
Он ответил, слегка подшучивая надо мной; своими остротами, возможно, хотел развеселить и меня, и себя. Я думаю, что он ничего не понял – вообще ничего. Я дома. И в доме, из которого я ушёл, его никогда не было. Возможно, никогда и не будет.
Вот так. Я вернулся. Я никогда не был таким свободным, каким мечталось когда-то. Но, тем не менее, достиг больше- го, чем думал. Это не история карьерного роста. Это не любовный роман.
Это то, что случилось, когда я однажды сел и подумал: теперь нужно рассказать.
* * *
Августенборг. Русенгорд. Вэрнхемсторгет. Лундавеген. Русендальсвеген. Корнеттсгатан. Эренсвердсгатан. За год мы сменили семь квартир; действительность трещала по швам, не помню, в каком возрасте это было, но часто всплывает воспоминание: моя мама в фазе обострения сказала, что по телепатическим каналам получила известие, что является наследницей Золотого барона. Так и сказала, и даже повторила: «Золотого барона!». И где-то глубоко внутри я надеялся, что всё-таки это может быть правдой. Мне было двенадцать. Я не осуждал; убегал и надеялся.
Её болезнь парализовала нас всех. Она была жестока, как смерть, непредсказуема, как весна. Я получил среднее общее образование; был взят на работу в маленький ресторан, откуда вскоре ушёл. Ещё в школе мы с Хассе зарабатывали продажей гашиша. Это кончилось плохо. Боссе дал нам часть своего товара, чтобы мы его продали и заработали свои комиссионные. Но за четыре дня всё выкурили сами. Мы попытались собрать деньги; стащили брендовые свитеры. Обули народ. Нас побили. Но долг мы вернули через неделю.
Я один.
После девятого класса: работа. Мне предлагали стать учеником каменщика, повара.
В связи с этой работой всплывают воспоминания о других работах. Будто тело моё всегда находилось в режиме ожидания. Такое впечатление, как будто никогда не верил, что буду свободным. Эта история не отпускает меня, преследует.
Я – часть производства. Пытаюсь изучить требования для поступающих в гимназии, будучи одновременно оператором автомата на кондитерской фабрике Fazer. Каждый день баловались алкоголем. Мы развлекались тем, что увеличивали скорость движения ленты транспортёра, которая доставляла мятные печенья от нашего автомата до упаковщиц. Мы смеялись над тётками, которые напрасно пытались успеть за ними. Мне всё ещё стыдно, когда вспоминаю это. Что я был частью этого горластого быдла.
Так легко переступить границу. Стать одним из других. Хохочущих. Может показаться странным постоянное пережёвывание какой-то детали, какого-то малюсенького события, чтобы придать ему некое важное значение, но это необходимо: моральная оценка не отличает Малого от Великого, она руководствуется другими критериями.
Моя мама утверждала, что имеет двойника, который совершает преступления от её имени. Двойник присвоил её документы и выглядит как она. Я, бывало, ей верил. Действительность не преображается за одну ночь. Всё происходит постепенно, как привыкание к боли. Вдруг начинаешь принимать за чистую монету вещи, которые ещё полгода назад были для тебя нелепыми. Всё возвращается, я опять работаю винтиком в огромном механизме; там, где моё тело мне не принадлежит.
Ярден Повествование
Перевод со шведского Дмитрия Воробьева
Издательство «Ариэль» 2016 Серия «Мален»
Переводчик выражает благодарность Екатерине Евграшкиной и Александру Житеневу за содействие в переводе.
Перевод книги Кристиана Лундберга «Ярден» возник благодаря сотрудничеству трех переводчиков: Микаэля Нюдаля, Иосифа Трера и Дмитрия Воробьева. Они работали совместно в ходе нескольких очных сессий в рамках переводческой мастерской шведского издательства «Ариэль». Автором финальной версии перевода на русский язык является Дмитрий Воробьев, автором перевода на чувашский язык – Иосиф Трер, консультантом по шведскому языку выступает Микаэль Нюдаль. Русский и чувашский переводы публикуются отдельно.
Моим друзьям.
Сами знаете, кто вы!
Пролог
Возможно, где-то есть простой и ясный пролог к моему рассказу; и если это так, то я не вижу его потому, что ещё нахожусь внутри рассказа. Вот как бывает: вдруг оказываешься в нелепой ситуации, постепенно привыкаешь к невозможному, безнадёжному. Ты всего лишь человек, ты пытаешься выжить. Перебираешь буквы. Тебя охватывает тоска: неважно, по домашней жизни или бездомной. Ты раздавлен самим собой, своими решениями, неудачами. Ты в пути, идёшь никуда и тебе это известно.
Возможно, гордыня сгубила меня. Вероятно, мы получаем урок и делаем выводы, но проблема, как всегда, заключается в том, что не те люди приходят к не тем выводам. В итоге на дне колодца. Звёзды над нами. Свет летит к свету; люди владеют людьми. Не знаю, как выбраться из рассказа – хотя раньше знал. Я вижу только всевозможные входы, которые сам испробовал. Простые, незамысловатые пути. Ошибочные решения, принятые в страхе.
Нет больше того, что можно назвать домом; нет того, что нельзя назвать домом.
Всё, что я рассказываю – правда. Сначала я делаю это сам для себя; бесконечно медленно.
Я испытываю свою речь.
Я хочу, чтобы вы представляли то, что я чувствую. За каждым словом. За каждым предложением.
Мне подумалось также, что всё это я записываю ради своего сына, чтобы он прочёл. И рассказ смог бы объяснить ему появление тёмных туч над нашими головами. Теперь и в этом засомневался. Я рассказываю тому, кто хочет слушать; тому, кто идёт и нуждается в спутнике.
Часть первая
Это могло быть утро любого дня. Понедельника или воскресенья. Вторника или четверга. Дни похожи друг на друга. Сливаются в один. Ночи слишком коротки. Я устал; ничего удивительного. Тело болит. Исхудал за последнее время; знакомые говорят, что я постройнел; друзья спрашивают, давно болеешь? Ночами повторяются сны. То за мной гоняются, преследуют меня. То должен срочно вымыть машины и не успеваю, то во время парковки в секторе С они врезаются друг в друга; бамперы вдребезги. Абсурдные сны. И всё же не совсем. Они говорят о моей жизни. О какой-то её части. О той части, которая недоступна сознанию. На обратной стороне Луны. Там и парю в невесомости, где ничто не имеет значения. Так просто: сдуться и сдаться.
Последние восемь ночей я работаю на транспортёре, сортирую грузы за сдельную почасовую оплату. Сплю несколько часов по утрам. Смена начинается в полночь и заканчивается в восемь. Ящики с грузом весят до сорока кило и должны быть переложены на движущуюся ленту. За восемь часов я перекладываю с тележки на ленту шесть тысяч ящиков. Нас двое, по одному на каждую сторону ленты. Другие рабочие меняются местами: часок покидали ящики, потом перешли на автокары, сканировать штрихкоды или что другое. Но нас, подёнщиков, это не касается. Мы не сходим с места. Час за часом. В теле постоянная рабочая усталость. Я сплю с полдевятого до двух. Придавлен к миру невидимым грузом. И не могу освободиться. Хочется сбросить его, но он держит меня всё крепче и крепче.
На той стороне ленты сменился работник. На его месте побывало уже четыре человека. На работе неприятная атмосфера. Я знаю, что занял место другого; своим появлением здесь, своей готовностью на любую работу, я сместил штатника, который вдруг стал лишним. Товарищем по работе.
* * *
Я люблю свободные часы; время до рассвета, когда всё ещё не определенό и возможно. Когда мир замер в режиме ожидания, а я бываю счастлив, свободен, как стихотворная строчка, незафиксированная и несвязанная другими. Но теперь всё не так. Утро означает одиночество. В своей жизни я просыпался в разных местах: в парках, лодках, больничных палатах, камерах. Просыпался также и дома и клялся никогда в него не возвращаться. Иногда так и делал – бросал всё и переселялся в другое место. Иногда задерживался.
Дόма.
Даже когда просыпаюсь дома и лежу несколько минут в постели, чтобы перевести дух, чувствую себя чужаком: этот мир никогда не будет моим, я не буду ему принадлежать. Мне нужно всё больше времени, чтобы вернуться в реальность, в которой, как мне кажется, я существую. Вот стол. Постель. Лекарства. Мои дневниковые записи. С каждым днём всё больше и больше теряю память. Саморазрушаюсь. С каждым глотком воздуха.
В первый раз я не спал целые сутки, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Не мог уснуть. Мне казалось, что как только закрою глаза, я задохнусь. Но воля к жизни меня не покинула. Если задуматься, может я и пишу для того, чтобы выжить: если я не буду осмыслять и различать происходящее в окружающем мире, то я задушу себя – своими же руками.
Было время, когда хотел сдаться, но, как видите, я продолжаю.
Теперь я шлю свой рассказ, как луч света, пронзающий густую ночь вокруг нас.
* * *
Мне страшно, но страх мой не такой, как при панической атаке, нет, – он неприятный и вкрадчивый, будто ходишь по зыбучему песку и знаешь, что в любой момент тебя в него может засосать, и сгинешь там навсегда. Этот страх подобен кусочку льда, скользящему вдоль позвоночника вверх и вниз. Да, я одинок. Безуспешно пытаюсь плыть в одиночку против течения. Меня бросает туда-сюда, как шарик в игровом автомате.
Раннее утро. Всё меняется. Иногда кажется, что во мне есть остатки, тени того человека, каким я был, когда принимал решение и шёл на дело, они создают эхо в прошлом, в том существе, каким был шестнадцать лет тому, и в том человеке, которым я был, как мне кажется, полгода назад. Я всегда готов стать другим. Не хочу признавать того, кем я сейчас являюсь.
Горчит во рту. Долго болею. Во мне всё ещё остаётся часть того человека, которого я не хочу знать; часть человеческой тени, которая есть болезнь и сумасшествие. Касаюсь всего; вещи, которым я хочу дать имя, меняют облик и исчезают. Слишком много дней в своей жизни я жил без надежды, без того, что называют помощью ближнего. Но, как известно, всё меняется.
* * *
Мы – тоже ад.
Читать это приятно, не правда ли? Успокаивает и провоцирует каким-то мирным и уверенным образом. Другое дело – выжить в самом аду. Ад – это не только место, но и растущее расстояние между нами. Отвернуть взгляд. Знать, но бездействовать. Знать и лишь выражать осуждение. И так издавна; приступы ещё повторяются, мрачные тёмные тени могут в любое время скинуть меня в пропасть на месяц или на несколько дней. Того никогда не знаю. В этом-то всё и дело. В аду времени нет. Время не делится на сейчас и тогда.
Мои друзья не могут признать меня; все, кто когда-то был вокруг меня, испарились, развеялись в дым. Я знаю, как кричат в ночь, взывают к свету, когда сам человек – ночь и тьма. Нет никого, кто бы мне поверил. Что я под леденящим снегом, ливнем и ветром нахожусь на Ярдене. Что я тоже сын своей матери. Побег из дому закончился здесь, на Ярдене. Однажды утром, совсем неожиданно, тело моё покрылось экземой. Она покрыла руки и расползлась по всему телу.
* * *
Все мои рассказы начинаются одинаково. Одним ранним утром в Мальмё. Почему – вы тоже знаете: я пережил ночь и пишу потому, что не хочу умереть, во всяком случае, сейчас. Внизу на берегу вижу застывшее на пристани гигантское грузовое судно, несколько болтающихся фонарей. Оба причала Средней гавани заняты. Свет раскачивается. Туда-сюда. Ту- да-сюда. Ночное освещение. Одна из ламп включается и выключается сама по себе. Ветер колышет легкий туман.
И ночное освещение тоже.
Оно зажигается после четырёх вечера и выключается в девять утра. Какая долгая ночь в Мальмё. Автозаправка около Высшей Школы открывается уже в шесть утра; когда ездил на Ярден на своей машине, я иногда заглядывал в магазин на заправке. В последние месяцы часто смотрю на себя со стороны, и мне не нравится то, что я вижу; временами вижу в себе мёртвого и сумасшедшего, иногда некий луч мелькнёт и исчезнет, он говорит, что нужно терпеть и держаться. Я буду говорить. Что скажу, то должно быть правдой. Уже поздно вставать в позу и играть на публику. Что есть, то есть: чистейшая темнота, чёрная дыра, распевающая моё имя.
* * *
Эта ночь долга, тяжела и темна, как стих не совсем понятный, но незабываемый. Мальмё. Этот город. Эти люди. Я не вынесу; но нет выхода и входа, пути назад. Мы в Средней Гавани; отсюда рукой подать до виадука Свободной Гавани. Я провожу здесь больше времени, чем дома.
Именно здесь мой рассказ находит свою форму, вот здесь и только здесь я обнаруживаю себя и то, что сейчас скажу. Я просто человек. Выиграл себе кусочек мира. Я не верю в разговоры. Верю в действие. Мне известно, что значит всё потерять, а потом пытаться построить заново. В одном из тысяч своих писем мама писала об истине, которая нас освободит: «В один прекрасный день мы получим всё, что нам принадлежит, и пройдёт время двойника». Всё верно, но как одиноко жить такой надеждой. Время двойника прошло. Жить в безумии – это значит жить в одиночестве, степень которого даже трудно себе представить. Сплошное завихрение. Вот так.
Все автобиографии, возможно, являются реконструкциями, частично содержащими ложь – нельзя же помнить все детали?
Спроси меня. Всё крепко врезалось в память. Мир царапает кожу.
Я не говорю о том, чего не было, я описываю то, что пережил.
* * *
Наверное, это сторож-филиппинец ходит кругами по палубе и освещает тёмные поверхности своим карманным фонариком. Как и другие, он одет так, будто работает на хладокомбинате. Филиппинос. Обычно он приговаривает: «Смотри за этими чертями филиппинцами!» Андерс останавливает автобус у забора H, опускает стекло и кричит в сторону гигантских кораблей: «Эй вы, чёртовы филиппиносы!» Утеплённые шапочки. В два слоя. Со стороны видно, что они мёрзнут. Сторож. Корабельная охрана. Делает обход. По палубам; вниз по узким, витым лесенкам. Всё ниже и даль- ше. Палубу за палубой. Я забыл, сколько тысяч машин было втиснуто на эти палубы. Если прислушаться, можно уловить звуки с корабельной кухни; несказанно грустная мелодия. Я слышу её всегда; даже в тишине.
Мы связаны. Я знаю это. Мы чужие, дети одних родителей: в графе Мать записано безумие, в графе Отец – отсутствие. Мы братья по труду. Я знаю, как эти огромные суда выглядят изнутри; низкие потолки, бесконечные ряды машин, здесь холодно, мерзостно, сыро.
На судне Morning Glory, перевозящем машины и пришвартованном к причалу M-23, стоят автомобили одной и той же марки. Финские, балтийские и японские суда возят машины разных марок, но для нас – ярденцев – это не играет никакой роли. Не нам их водить. У нас своя марка.
Я знаю, что я просто человек; мыслю и чувствую как человек, а всё зверино-пресмыкающееся во мне должно быть подавлено. Но вот вопрос, как вести себя по-человечески, а не по-другому?
Я пытаюсь читать классиков, пытаюсь найти подходящие высказывания в религиозной литературе, но всё, подобно сухому труту, сгорает в огне. «Чтобы достичь вершины горы Кармел», говорил, как помнится, один из братьев-кармелитов, «ты должен делать привалы и отдыхать. Ты не всегда бу- дешь в состоянии встать и идти дальше».
Так и есть. Я отдыхаю. И замечаю: человек – это не только его дела; страх превращает его в другого. Страх ничего не сделать.
* * *
Рассказа об этой истории не избежать. В ней столько же входов, сколько и выходов. Любой рассказ отбрасывает в сторону другие, которые не нашли места на бумаге, но, если прислушаться, можно услышать их гудение между строк. Я говорю о тёмном, почти что чёрном, но даже в нём можно заметить оттенки других цветов: охры, золота или серебра. Всё зависит от точки зрения.
Случается, что мне хочется просверлить дыры в своей упрямой башке, чтобы вылетели все беспокойные птицы, которые меня населяют. Будьте свободны, как слова и стихи. Я попытаюсь рассказать.
Стояла башня, и она разрушалась. Это было в таком месте земли, которое сокращалось и становилось всё меньше и меньше, пока не наступил гравитационный коллапс, и оно не превратилось в каменное чёрное сердце величиной со сжатый кулак.
Всё это непросто. Простые рассказы не стоят того, чтобы быть записанными.
Пока я писал, разразилась гроза, небо застонало, и за пару секунд мир стал другим, он отяжелел от электрических вихрей разрывающих небо. Мы, крошечные наэлектризованные существа, живём под невыносимой тяжестью. Каждый из нас – накопитель памяти и надежд. Если я не посмотрю назад, не остановлюсь и не позволю миру пройти сквозь меня, то превращусь в вещь, камень, дерево, пустое место. Даже эта гроза, которую я впустил в свой рассказ, во мне существует.
* * *
Каждое утро, проснувшись, я сажусь за кухонный стол и записываю пару строк в свой блокнот. Рука просится в свободное плавание. Я возвращаю её назад. Мир проявляется. Становится отчётливее. Я становлюсь его частью. Какое-то время мне кажется, что мог бы записывать каждое утро по одной строке и к концу года получил бы поэму. Кристально чистую и острую, как крупинка соли.
Цикл стихов заключил бы в себя суть работы; смог бы приютить чувства, которые сохранились бы внутри, как в капсуле.
Но этого не случилось.
А что же произошло?
Не знаю.
Если бы это не звучало излишне самонадеянно, можно было бы сказать, что вмешалась действительность и всё изменила. Все те, о ком пишу, – живы и здоровы. Я не один; возможно, побудительная причина начатого рассказа заключается в этом: ты не одинок. Мы друг с другом. Невидимая тень сопровождает меня, когда я пишу; тень, которая ждёт меня – даже на ярком солнечном свете. Наконец-то всё стало так просто.
Все те люди, которые жили со мной, теперь далеки, как и те, которые живут рядом, и, увидев меня этим утром, спросят: «Тебе плохо, Кристиан?» Сочувствуют. Быть меньшим и стать частью намного большего.
Нет, я не знаю точной даты заболевания моей мамы, когда реальность, словно кулиса, отодвинулась в сторону и мир предстал ей совершенно новым; также не помню отца, лишь только болезненные фрагменты, травмирующие меня. Его лицо, рука, его обещание, которое не стоило ломаного гроша. Я становлюсь эхом их решений и поступков. Освобождённым, но не освободившимся.
* * *
Вот-вот начнутся дожди. Вижу, как темнеют серые тучи. Поверхность воды беспокойна. В заливе Ярдена обитают кáмбалы, угри, крабы. На другой стороне Ярдена работает цех сортировки вторсырья. Кучи сортированного лома прессуются и отправляются на паромах. Мы стоим за решёткой и смотрим на уходящие и прибывающие суда. Три крупных пожара случилось на территории цеха с начала моей работы; резина, отходы, мусор. Чёрная плёнка сажи на всём. Едкий, режущий глаза дым. После первого пожара я уже понял, что это для нас неплохо. Пожары приносят нам работу. Всё в саже; чёрные хлопья ложатся на машины жирной плёнкой. Всё это надо вычистить. На это требуются дни, недели.
Для нас это рабочие часы. Значит, мы будем обеспечены деньгами. Мы шутим, что могли бы сами устроить пожар, если не на что будет покупать хлеб. Мы могли бы получить дополнительные часы. Ахмед говорит: «Прошлый год, ты мне не верить, мы драить машины восемь месяцев каждый день!»
Каждый день мне приходится смотреть на бесцельную работу огромных подъёмных кранов. Они переносят металлолом, прессуют останки машин, складывают в кучи металл и резину. Небольшой грунтовоз фирмы Arsleff стоит вплотную к причалу. Чайки. То один, то другой дикий кролик, попав на территорию, не может найти отсюда выход. В память врезалась жестокая картина: птенец чайки, вылупившийся пару недель назад, в жаркий июльский день ковыляет вокруг перегревшихся машин – вдали от воды, в стороне от своих. Когда же вечером возвращался назад, я увидел его под машиной, мёртвого. Бесплодная, жестокая земля.
Заборы. Ворота. Мы огорожены. Ночами служба охраны совершает обходы; вдоль ограждений. Мне известно, каково быть запертым. Бывало, что меня запирали: иногда надолго, иногда нет. Иногда это вызывало облегчение, иногда – гнев.
Всё чаще я думаю, что далёк от человечества. Я веду жизнь насекомого. Мы превратились в тараканов. Мы пожираем друг друга. В другие дни я думаю, что именно здесь, на этом обесчеловеченном и анонимном месте я нахожусь в абсолютной сердцевине человечества. Человечество – это мы. Я человек. Всё иное потеряно. Джим стал одним из друзей на Ярдене. Он недавно вернулся в Швецию после многих лет бродяжничества в Бостоне. Он выполняет свою работу. Дисциплинирован. Вскоре я понял, что он также одинок, как и я. Он пытается быть как все. Но всё же было видно, что его отметила смерть. Что давно сдался, потому и вернулся. Что он, подобно современному Лазарю, снял бинты и вышел из своей смертной пещеры. И не знает, как ему быть среди живых. Даже в жару носит кофту с длинными рукавами. И некоторые из нас понимают почему. Другим же всё равно. Я спросил его: «Ходишь ли ты на встречи анонимных наркоманов в Швеции?» Он долго смотрел на меня и ответил: «Нет, я больше в этом не нуждаюсь».
После этого разговора он всегда отворачивает от меня лицо.
Моя жизнь сопровождалась событиями, в которых мне стыдно признаться. Мои дневники переполнены ими. Из нас, выросших на площади Вернхемстургет, мало кому удалось остаться в живых. Некоторые живут вне общества. А другие безуспешно пытаются обратно в него прорваться. Проще говоря, я нахожусь между этими полюсами. И не знаю, куда на- правиться: домой или из дому.
Ибо я – и то, и другое: и свет, и тень.
* * *
Ярден. Стоянка. Бескрайняя парковка, поделённая разметкой на квадраты. Невзрачное здание администрации. Всё упорядочено и огорожено правилами и рутиной. Дорожная разметка. Проезды между секторами. Линии остановок. Бес- конечно маленький мир, заключённый в большой. Иногда еле-еле их различаю, как, например, в то раннее утро, когда позвонили из конторы и обвинили меня в том, что я разбил машины и не доложил об этом. Несколько недель прошло, пока меня не пустили на работу обратно, хотя на записи камеры наблюдения было видно, что это сделал не я. Этот маленький мир поколебал жизнь в большом; три недели без денег. Это очень долго. Мне пришлось продать последние части моей библиотеки. Пытался занимать по мелочёвке, чтобы набрать необходимую сумму. Когда я вернулся, обнаружил, что мой шкафчик взломали и положили туда вещи другого. Моя роба исчезла. «До тех пор, пока кто-то не признается и не возьмёт на себя ответственность за ущерб, мы расформируем вашу ночную смену и наберём другую» – сказали они. Все наши заволновались. Я даже начал сомневаться: а что если это я разбил случайно и не заметил этого, или ударил и забыл об этом, а теперь других увольняют из-за моей халатности?
Мнительность всегда сопровождала и будет сопровождать меня по жизни – а вдруг это я виноват, а вдруг на самом деле всё не так, как кажется, и я просто не понимаю этого.
Через некоторое время подошёл Тедди и сознался: «Это был я» – и с тех пор мы его не видели.
Ярден. Стоянка. Не в первый раз работаю в подобном месте. Здесь даже имени у меня нет. Только номер, по которому мне выдают робу. Я расписался в том, что в случае порчи рабодежды обязуюсь возместить ущерб.
Вечером я займу место на краю причала, прямо около забора сектора H. Каждый забор имеет название, чаще всего по сектору, примыкающему к нему. Этим вечером на работе мы будем как можно дольше тянуть резину. Мы забиваем судно машинами, которые дальше поплывут по Балтике. Ведём их из сектора до ворот. Работа для идиотов. Мы ставим их парами на краю причала, там сдаем в КМП – «Копенгаген-Мальмё Порт» – который, загоняет их на грузовое судно. Нам нужно это время; время – деньги. Мы движемся медленно, как при ускоренной съёмке. Однообразие создаёт особую внутреннюю свободу. Тело действует; мысли – свободны. Они бегут вдоль забора, к линии горизонта и теряются в серой мгле, окружающей нас.
* * *
Часто, когда я стою у забора и жду, когда меня заберут, вспоминаю о матери. Вот и начало. Каждый рассказ имеет вход, даже если сначала его и не видно. Иногда его можно обнаружить в поисках выхода. В итоге: на дне колодца. Мне не выбраться. Я одинок. Вот на чём я строю свою жизнь: на этом одиночестве, которое сейчас переполняет меня. Одиночество меня переделывает, превращает в вещь. Я не могу защитить свои права, потому что не знаю их; есть ли запрет на ручную мойку машин при нуле градусов? Не знаю. Ахмед тоже не знает. Мы моем по пятьдесят машин в день. Вода пропитывает нашу робу через несколько минут. Стекает в обувь. Но всё начиналось не с этого, я просто остался и делаю свою работу. Вот что важно. Вот на что нам надо обратить внимание. Началось с того, что стою у забора. Сильный ветер, стою один, жду, когда за мной приедут, и думаю, как она там сейчас, чем она занята в данную минуту. Всплывают воспоминания, одно за другим. Трудно сказать, почему я не могу отвязаться от них, почему сразу их не отгоняю. На вопрос «почему я думаю именно о ней?» есть несколько ответов. В первую очередь это связано с чувством безысходности. Во вторую – с чувством бессилия. Остаётся лишь слиться с безумием мира, сделать его частью себя; подключиться к его тёмной системе крово- обращения.
* * *
От ворот, которые отделяют Ярден от внешнего мира, идёт дорожка, отмеченная зелёным, похожая на полосу для велосипедистов. По ней мы должны следовать к раздевалкам, в столовую и контору. Границы. Порядки. Сумасшествие. Чувствуешь себя как в колодце – выдохни и падай дальше. И внизу услышишь шипящий голос мамы: «Мы догадывались, что нас ждёт, ты свихнулся, как и твой отец». Я вижу смерть и сумасшествие, когда оборачиваюсь назад и смотрю в зеркало на своё обмороженное лицо. Классовую принадлежность. Примёрзшую.
У нас, тех, кто работает на Ярдене, общая судьба. Мы похожи. Как могут быть похожи только люди.
Мы знаем, что наверняка не достигнем в жизни большего, чем это.
Нам перегонять машины. Чтобы тело работало; мысли были свободны. Убегать к горизонту. Смотреть, как связываются части. Как становишься человеком. Снова и снова. Иногда это удаётся; чаще – нет. Безнадёжность разламывает моё тело. Выхода нет. Я говорю себе: «Тебе нужно только потерпеть, надо выдержать, не сдаться, скоро полегчает».
И время проходит, превращается в темноту, коптящее пламя в светлой комнате. Появляется запись; яркие вспышки во мраке мозга. И я продолжаю, хотя давно уже сдался. Моё тело создано для работы.
* * *
Стихотворение имеет значение только тогда, когда его читают, когда оно покидает свою форму. В этом я убедился на собственном опыте. Всё существующее жаждет превращений. За каждым моим стихотворением стоят тысячи других, которые ещё не нашли свою форму, но их можно почувствовать, услышать, если прислушаться. Я человек пишущий. Молчал долгие годы. Писать и читать – это удел других. Работать на стройке и одновременно восхищаться ритмикой поэзии Стагнелиуса, очаровываться тонкой нюансировкой Алмквиста – нет, так ничего не достигнешь. И всё же: я писал, писал ночью и ранним утром, сочинял в уме, пока обслуживал машины, писал, пока таскал ящики в DHL. «Нет, я не дурак. Меня здесь просто нет» – возразил я как-то Стефану, бригадиру DHL, когда он в третий раз был вынужден показать, как остановить транспортёр. Да, меня здесь нет. Я брожу между строк, безуспешно пытаюсь за них ухватиться.
Пишу каждое утро. Но то, что я должен сказать, при всём моём желании не удаётся схватить. Мы разведены по разные стороны: нас смахнули, как крошки со стола после обеда; плевать на крошки, лишь бы стол был чист.
Строка, предложение, страница. Мир проявляется там, где мы говорим друг с другом. Я упоминаю своих друзей в связи со мной, пока записываю в бортовой журнал одного, другой – исчезает. Я меняю социальное окружение. Будто возвращаюсь домой. Путешествую вниз по классовой лестнице.
Стихотворные строчки тех первых дней проникают украдкой в новый текст, который я решился написать. Я вычёркиваю, прошу их исчезнуть, испариться – и за каждым предложением, составленным мной, проявляется тот год одиночества и безнадёжности, который только сейчас приобретает свою форму. Да, я знаю: лишь на мгновение всплыл на поверхность, чтобы выдохнуть предложение и, глотнув воздуха, вернуться обратно. Думаю, рассказ должен завершиться стихами. Нет, стихов недостаточно – и всё же не могу их отринуть. Не в этот раз.
Работать на Ярдене я начал в декабре. И в то же утро записал в дневнике: «Холод. Везде этот холод. И одиночество, от которого, как я думал, избавился навсегда».
Были дни, когда действительно казалось, что всё осталось позади; наконец-то мне разрешили быть свободным – теперь стало понятно, что только казалось.
Пишу каждое утро. Я человек несложный. Просыпаюсь, включаю кофеварку, наливаю кофе в пластиковую кружку и с ней в руках выхожу выгуливать собаку. Короткие прогулки и чаще всего у воды. Возвращаюсь в квартиру, сажусь за кухонный стол и пишу несколько минут. Времени на себя мало. Потому пишу в нещадном цейтноте. Однако знаю, что это не послание, и никто его не ждёт; никто по нему не скучает и никуда этот текст не отправится. Это я гоняюсь за самим собой. Свет погасшей звезды – вот что я излучаю, – который достигнет цели, когда будет уже слишком поздно. Говорю сыну: «Не бойся, не позволяй другим сесть тебе на шею!» Иногда думаю о своих записях как о письме в бутылке, которое я выкинул за борт в неспокойном и мрачном море в надежде, что кто-то на другом берегу его выловит и хотя бы на время почувствует себя менее одиноким.
В пять минут шестого я начинаю суетиться, иначе не успеть. Идти довольно долго. Утром мне дано минут двадцать для письма. Любовь – вот что я излучаю. Она объединяет нас, она укорачивает расстояния. Я говорю ему: «Будь верен себе, а не чему-то другому. Будь прям и стоек». Мой сын. Моё счастье. Моё отражение, которое останется на свету, когда сам я окажусь во мраке.
* * *
Утром после пяти собака прилегла отдохнуть. Мальчик спит. Накрапывает; позже днём ветер усилится и пойдёт град. В теле ноет усталость.
Теперь: пишу. Я внимательно слежу за тем, чтобы всегда находить эти краткие моменты. Наступает покой, медитация. Стрела застыла в воздухе. Мёртвые возвращаются, живые от- ходят в сторону. Тело приходит в себя; бессмысленные подёргивания рук вдруг исчезли, когда пальцы коснулись клавиатуры. Пишущий равен свидетелю. Я очень хочу рассказать. Вот он я, вот моя жизнь, которую я проживаю, которую не всегда выбираю, как не всегда могу сказать: вот он я. Иногда бываю вынужден быть другим, как и ты, когда прикидываешься, что не заметил меня.
Собеседование при поступлении на Ярден подобно циничной шутке. Вопросы блестяще банальны. Мы оба знаем, о чём идёт речь. Таких, как я, жаждущих получить работу, сотни. Никто не уникален. Мы лишь винтики. Мне некого и нечего бояться или ненавидеть. Только так. Мы проходим испытания. Две картинки. Два человека. Один одет правильно, другой небрежно. Надо выбрать. Нас спрашивают: какова максимальная скорость езды по Ярдену? Необходим ли ремень безопасности? Мы с товарищем отвечаем правильно. Нам выписывают ордер на получение рабочей одежды. Администратор говорит: «Нравы здесь грубые, но сердечные».
* * *
Иду между Западной гаванью и Средней, мимо высотки Turning Torso с площадкой для скейтборда, поворачиваю в микрорайон Доки и выхожу к маленькому разводному мосту. Всё время иду вдоль воды. Замечаю её движение на поверхности, вижу кружащих птиц. Стая жадных ворон растаскивает тушу животного. За «Стоматологией Левертона» стоят две яхты. Одну из них я хорошенько рассмотрел. Кроме меня, вокруг никого не видно. Ниже, в конце квартала, припаркована машина охраны. Темно. Это странный район; всё держалось на работе, которой сейчас невидно. На другой стороне разводного моста остались корпуса закрытой верфи, бассейны гавани. Несколько машинных залов, мастерские. Над одной из дверей читаю: «Комната для хобби». Каждый раз здесь прохожу и удивляюсь, кому захочется заниматься хобби на верфи после работы? Я прильнул к окну и сквозь грязное стекло увидел, что комната совершенно пуста.
Ещё недавно по этому кварталу ходили, наверное, мой папа, а до него и его отец. Мой дед работал на Коккумсе, там же работал недолго папа, а затем и я. В третьем поколении; тяжёлый труд в наследство. У города Мальмё фантомные боли.
Когда-то Мальмё был другим. Район Восточной гавани назывался Сибирью. Насколько я могу судить, это было место для отбросов. Теперь это престижный жилой район. Есть в этом некая ирония. Я бы посмеялся над этим, если б мог; но я устал, устал до мозга костей. Несколько ночей подряд работал на транспортном предприятии. Не посмел отказаться, хотя работа мне и не нравилась. К тому же я был не в силах придерживаться ритма, которого от меня требовали. И вот опять на Ярдене.
Утро. Островки света уличных фонарей.
Всё ещё темно. Я ходил по этому отрезку пути с декабря по январь следующего года. Тринадцать месяцев. Когда я пишу это, появляющийся текст извивается, как змея в высокой траве. Я собирался работать на Ярдене более года. С декабря до января. Тринадцать месяцев.
Дело не в том, что мне надоели слова, не в том, что я жаждал иного, то положение, в которое я попал, было простым результатом предшествующей жизни, классовой принадлежности. И всё-таки никогда не было по-настоящему; я писал, я говорил, не мог остановиться. Это было видно по нам. Мы не останемся здесь или как? Мы собираемся никогда не принадлежать к тому, чем мы хотим стать? Классовая борьба идёт всё время. Другой класс, который медленно или быстро отодвигает нас всё дальше и дальше. Как я расскажу сыну об этой нашей жизни – откуда я происхожу? Почему заставляю его слушать всё это – что хорошего это даст?
И всё же – не есть ли это то единственное, что мы можем противопоставить? Быть свидетелями мира. Я не могу заставить его есть полынный виноград; как не могу заставить почувствовать ту усталость, которая накрывает в четыре часа утра, когда грузовики из Йончёпинга въезжают и чувствуешь мозгом костей, что больше не выдержишь, но всё-таки должен.
Продвижение по классовой лестнице. Это – не вся правда. Есть другое движение, движение к выздоровлению.
* * *
Моё тело.
Я всё ещё управляю своим телом, своей речью.
И вот что я говорю: свобода. В те минуты, в то время между пробуждением и закрытием ворот за мной на Ярдене, я свободен, свободен настолько, насколько могу быть свободным. Я не только тот, кем кажусь в данный момент: во мне пересекаются друг с другом тот, кем я был, тот, кем никогда не хотел бы быть, с тем, кем напрасно пытаюсь стать. Если сейчас напишу её имя – она воскреснет, и её смерть не будет бессмысленной. Если я напишу его имя, то никогда его не забуду. Иногда кажется, что мой череп похож на лабиринты библиотеки, где названия пересекаются по их собственной логике, и где люди всплывают из разных времён и контекстов, чтобы перекрёстно опылить друг друга. Да, я тоскую по некоторым людям, и меня пронизывает леденящая мука, когда спрашиваю себя, разве не мог я сделать большего для них. А что ещё можно сделать? Когда-то, будучи двадцатилетним, я был бездомным. Изгоем. Мой лоб высился над всем и вся, и по моим венам носились алкоголь и наркотики, электрические импульсы – но мой несчастный друг, к сожалению, одолжил мне квартиру на время учёбы в другом городе. Я обчистил квартиру и всё распродал. После меня осталась пустыня. А теперь, чем я ему отплачу?
Задача. Смерть – не моя задача. Даже если не выношу живых. Я дышу среди живых и мёртвых. Иногда не различаю их. Я в долгах, каждый день пытаюсь их погасить. Никакого стыда. Лишь слабаки стыдятся. Долги оплачивает тот, кто действительно хочет выжить, хочет восстановить реальность.
Мимо меня пронеслась полицейская машина – с мигалкой, но выключенным звуком. Как фантом, как привидение.
Иду на работу.
Приближаясь к новому месту работы, я пытаюсь обдумывать стихи, начатые вчера поздно вечером; пытаюсь вспомнить строчку за строчкой. Я пытаюсь отвоевать своё человеческое. Вспомнил её. Подумал о нём. Ничто не проходит бесследно. И воробушек воскреснет в твоих объятьях.
Моё тело. Их образы. Классовое клеймо на спине. Шрамы. И: вслушайся в свою речь, свою плоть.
По памяти. По одному предложению на каждый выдох:
Всё хорошо и близко мне; как тень
иль призрак с моим лицом, мой сын,
которого тебе не воспитать,
растёт свободным среди дерев
* * *
За ночь мороз усилился.
Январь. Наступил первый месяц года и мне холодно.
Иду быстро, чтобы согреться. Уже в зимнем.
В зимнем теплее. Но в нём потеешь.
Белье мокрое – одежда не дышит.
Возле магазина авторезины у виадука я заметил группу бездомных, расположившихся на ночлег, растянувших свои навесы рядом с кустами как раз под вывеской «VIANOR». Пахнет горелым пластиком, этот едкий запах будто преследует меня. Я помахал им. Я дышу, я жив. Я в движении. Никто не отреагировал. Иногда они откликаются, но не сегодня.
Бывает, думаю: «В каждом человеке, живущем рядом, обитает переодетый ангел».
От виадука полчаса пешком до работы. Но этот отрезок пути худший. Мрачные склады, широкая дорога, заборы, пункты приёма вторсырья. Хладокомбинат. Недалеко крики чаек, дерущихся за добычу. Часто налетает гнилостный ветер с завода комбикормов, где перемалывают падаль. Идёшь, дышишь. Думаешь о тех, кто не прошёл свой путь до конца. Классы определяют всё. Кто скажет нет – тот врёт. Катринелунд, Русенгорд, Хермудсдал. Трущобы. Кому удастся сбежать, тот будет пойман; одному из тысячи удалось пройти мимо пограничников, но ему вынесли приговор: «Никогда не чувствовать себя дома». Хорошо ли на лестнице между классами? Нет, почти никогда. Приятен ли путь к выздоровлению? Нет, почти никогда. Почему тогда всё это? А потому, что неизбежно. Потому что топтание на месте ещё хуже.
* * *
Ночью шёл снег. Корочки льда. Уже три месяца как я перестал принимать свои таблетки. Я опух; бывает, не узнаю себя. Руки дрожат. Мысли гудят. Я расскажу. Рассказывающий создаёт мир. Всё, что говорю – правда. Мир проясняется. 2008 год. 2009 год. Я останусь на год; не потому, что желаю этого, а потому, что нет альтернативы. Тринадцать месяцев. Не знаю, когда я здоров, когда болен.
Миры смешиваются; границы исчезают. Нечто маниакальное. Нечто другое, тяжёлое и тёмное зовёт меня. «Иди домой!»
Ночью шёл снег. Нет человеку ноши тяжелее собственной тени.
Она настигает меня. Некуда бежать. Вот я и дома.
«Иди домой, иди домой!»
По моей амбулаторной карте можно прочесть совершенно другую историю; она о том, как человек действительно пытался вернуться к себе, боролся. И голос матери, слова, сказанные мне в двенадцать лет, слова, которые заставили меня сдаться первый раз в жизни: «Тебе не всё равно? Если ты облучён радиацией, уже слишком поздно».
* * *
Декабрь. Мальмё. 2008. Кризис автопрома. Работаю транспортировщиком. Объясняю: я перегоняю новые машины с одного места на другое в огороженном пространстве. Одни машины прибывают морем, снабжаются какими-то деталями и уплывают обратно. Другие машины ждут дальнейшей перегонки в автомагазины. Третьи машины прибывают на грузовиках. Моя работа проста, как можно догадаться. Я перегоняю машины с одного места парковки на другое.
Проблема в том, что у нас десятки тысяч машин. Десятки тысяч. Снегопад всё усложняет. Ниже по Ярдену всё труднее найти нужное место, линии на асфальте покрываются снегом. Двум из нас в течение дня обязательно выдадут по лопате, чтобы мы счищали снег с жёлтых линий разметки. Это каторжные работы; как и летом, вместо перегонки машин, мыть их день за днём.
Сегодня я один из двух. Мы немного прошли, замёрзли и пошли дальше. Пока вычистим один сектор, уже можно начинать его заново. Мужчина, с которым я работаю в это утро, ни слова не говорит по-шведски. Но я пытаюсь. Он из Египта. Я перечисляю названия: Каир, Дахаб (вокзал в Каире). Говорю, что я женился в Каире. А он: «Хорошо, хорошо. Чудненько. Понятно-понятно».
Несколько недель спустя я понял, почему он так отвечал: от страха.
Прошлая работа была мастерской на улице Норрегатан. Шеф ему сказал: «Со шведами нужно разговаривать вот так, и не будет никаких проблем. Говори: хорошо, хорошо, чудненько, понятно-понятно». И тогда в Швеции у тебя будет всё хорошо. Я этого не знал. И всё же через три недели его выкинули с Ярдена. Один из бригадиров засёк его за рулём с мобильником в руке. А это запрещено. Об этом знали все. Мы должны понимать запреты. Тут же, не глядя, его уволили и отправили домой.
Вот так обращаются с нами, подёнщиками. Нас можно пинать туда-сюда, никого это не волнует. За воротами всегда стоит и ждёт новый кандидат. Нас принуждают жить «сидя на кортах». С нами обращаются как с вредными насекомыми. Чтобы сохранить своё место, мы предаём друг друга. Не все, конечно, но многие.
* * *
Всё чаще меня сопровождают
внезапные вспышки моей собственной ночи, без звёзд
Небо светло-серое.
Седьмой час, усталость не проходит и ноет в теле. Серое вдруг потемнело, всё изменилось, и молния расколола небо. Я думаю обо всех, кто был мне близок. С ними я могу остановиться и перевести дух. Чувствуется напряжение в теле. Будто я наэлектризован. Будто в любую секунду могу взорваться. Если бы не было стихотворения, если бы не мог писать в каждую свободную минуту. Я мог бы пропасть, сгореть изнутри. Вот и сейчас: во мне всё сухо, смертоносно – пишу, выдыхаю стихотворение. Позволяю предложениям проноситься, как товарнякам. Мир выговаривается.
Ночь приходит в ритме предложений.
Утро. Я уже несвободен. Моя цена определяется на рынке, который мне не известен. Телеэкран на стене в столовой сутками показывает новости о производстве той марки машин, которую мы перегоняем. Новости сменяются информацией о статистике повреждений, о новых правилах и экологичности автопрома. Действительность же другая. Чтобы быстрее запустить двигатели застоявшихся машин, мы держим их на холостом ходу, и не один час, и не одну машину. Для нас это обычно, когда работает до двадцати моторов одновременно. Об этом не принято говорить на предприятии во время так называемых «Зелёных дней». Чтобы как можно больше машин втиснуть в один сектор, они ставятся вплотную друг к другу, и зимой и летом. Как тут избежать повреждений?
Я не могу контролировать свою цену на рынке труда; едва удерживаю свой язык.
Управляют другие факторы. Мир хаоса. Мир теней. Я винтик в большом механизме. Автоиндустрия. Я принадлежу автоиндустрии. Но с другой стороны, я прихожу и ухожу, моё имя никто даже не вспомнит. Мне предоставляют место в раздевалке лишь после двухнедельной работы. На перевозке товара, где я также работаю по ночам, у меня нет ни шкафчика, ни имени. Со мной даже никто не разговаривает. С 42-летним мужчиной. Я как собака. Обо мне могут сказать: «Этим пусть он займётся. Какого чёрта нам чистить!» Я делаю всё, что другие делать отказываются.
* * *
Раннее утро в старом Мальмё. Железнодорожные пути пахнут смертью; мигают огни реклам.
Прямо подо мной летят поезда. Гляжу на Центральный вокзал. На одно из моих любимых зданий в Мальмё; в юности я часто ходил туда, садился в зале ожидания и смотрел на поток пассажиров.
Сидел на месте. Смотрел, как другие уезжают и приезжают; видел, как они превращались в светлые тени надежд на будущее. А я продолжал сидеть. Бывает, и сейчас навещаю Центральный вокзал. Посижу полчаса на скамейке, чтобы только посмотреть на поток людей. Тела движутся, как волны, вперёд и назад. Шумящая, растущая волна смертных.
Это ирония судьбы, которая тогда была необъяснима. Мой отец когда-то рассказывал в одном интервью, в приложении к экономическому журналу, что более трёхсот дней в году он проводит вне дома. Он скучает по дому, семье, и поэтому он собирается путешествовать меньше.
В сведениях о себе он указывает, что имеет дочь. Вот так.
Мне было за двадцать, когда я впервые выехал за границу.
Если не считать поездок за наркотой в Христианию. Хотя, на мой взгляд, они были вполне деловыми командировками.
* * *
Портовый магазин Бахмана. Скотобойня. Самосвалы. Школа подводного плавания. Я иду; мысли приходят и уходят, как грузовые суда. Утром невозможно не пытаться сложить осколки жизни в целостную мозаику. Мелкие детали входят в большие; друзья, которых более не встречу; события, не поддающиеся моему пониманию; отчаяние, ставшее моим повседневным хлебом. Так просто. Быть ничем.
* * *
С высоты виадука вижу Morning Glory – плавучую парковку с командой из филиппинцев. Мне хорошо с ними. Иногда мы говорим о Швеции.
Они любопытны. Но и я тоже.
Оказалось, что двое из экипажа уже два месяца как в Швеции, но не покидали причала. То ли им запрещено? То ли опасаются тратить деньги? Врут о своей зарплате. Будто бы много зарабатывают. Но легко заметить, что их заработок намного меньше, чем у шведских моряков. Я понимаю, что им стыдно за свою зарплату. И приглашают на растворимый кофе.
Пока мы работаем на судне, я спускаюсь к ним несколько раз в день, чтобы поговорить. Говорим о насилии на Филиппинах. Там надо работать на 3–4 работах, чтобы как-то выжить. Работа и только работа. Я соглашаюсь с ним, мол, понимаю. Он смеётся: «Не думаю».
Конечно, он прав. Мы живём в разных мирах.
В те дни по Ярдену ходили разные слухи; будто бы машины используются для перевозки наркотиков, что в порту отправления их пичкают наркотой, а потом выгружают, пока машины стоят в Ярдене на перевалке. У новичков требуют справку об отсутствии судимости. Идёт отбор. Нас много, можно выбирать.
* * *
Почти полчаса хожу, согнувшись, по палубе Morning Glory и отсоединяю минусовые провода аккумуляторов у загнанных в трюм машин. Потолок трюма не выше 160 сантиметров, вот и ходим, согнувшись пополам – поднять капот, отсоединить провод, и осторожно опустить капот. Машина за машиной. Час за часом.
Уже третий день мы обрабатываем палубу за палубой. Из нашей конторы прислали сюда нас четверых. Мы дисциплинированы. Работаем в таком ритме, чтобы иметь возможность делать паузы, когда мы валимся на пол и распрямляем свои несчастные спины. Лежим. Болтаем. Дышим. Через пару минут поднимаемся, замёрзшие, и опять принимаемся за работу – подними капот, отсоедини провод, осторожно закрой капот. В перерывах мы прокрадываемся к филиппинцам; на ломаном английском говорим с экипажем, рабочий поймёт рабочего. Явился инспектор по технике безопасности и объявил о немедленном прекращении работы. Почему – неизвестно. Мы почти закончили нашу работу. Нам всё равно, прекратить – так прекратить.
* * *
Вокруг чайки. Птицы поменьше. Голова гудит от мыслей и лиц. Наверное, простыл. Температура. Кашель. Но всё же я на работе, так как никогда не знаю, когда ещё выпадет случай. Если не придёшь, окажешься в самом конце списка. Никто не признается, что такой список существует. Врут, чтобы выжить. Всё-таки я понял: существует система управления, основанная на страхе. Незачем угрожать, мы и так себя не ценим. Зачем им требовать, если мы и так доносим друг на друга. Мы пробиваемся наверх по головам других. Мы становимся хранителями этой системы. Я вижу, как тот, кто в понедельник отказался выйти на работу во вторник, не появляется здесь целую неделю, даже при нехватке рабочей силы.
Однажды утром, когда мы ждали в столовой распределения по точкам, Яссир сказал: «Все остальные в моей группе получили премию в две тысячи крон. И никто ни слова об этом. Никто не сказал, сколько кому выдали. А я сказал, мне ничего не дали, не включат ли они премию в следующую зарплату? Сколько вы получили? Помолчав, все признались: по две тысячи. Я поднялся в контору и поинтересовался. Бригадир вытащил свои записи, где отмечал мои опоздания, подсчитал вычеты с зарплаты и сказал: «Всё сходится». Премию он так и не получил. С него вычли за опоздания.
Яссир живёт один со своей дочерью. Он хотел бы приходить на работу на час позже, чтобы успевать отвозить дочь к няне. Теперь за него это делает сосед, сам он не успевает.
– Какого чёрта! Они не должны так поступать!
– Ну, да.
Другие из его бригады просили выгнать Яссира, мол, из-за него понижается темп работы. Его утренние задержки угрожают успехам группы. И он снова вернулся туда, откуда начал, на Ярден. Конечно же, почасовикам не начисляют премий. На нашей работе только штрафуют, а не поощряют. Яссир тогда состоял в штате.
А теперь уже нет.
В конце концов, он сам попросил о переводе. Прекрасная система. Мы крадём друг у друга. Он не захотел понижать доходы своих друзей. «А что мне было делать, Кристиан? Они меня ненавидят, отказываются со мной разговаривать». Я ему отвечаю: «Если бы я только знал. Если б я только мог тебе помочь».
* * *
Однажды утром, когда мне было двенадцать, мы проснулись от шума – мама металась по квартире и кричала, что нас прослушивают, нужно переехать, что нас выследили. И я понял, что в течение недели мы оставим нашу квартиру. Мы опять переезжаем в другое место. Возможно, у нас нет денег на оплату квартиры. Я не знал, к кому обратиться за помощью. Стояла летняя жара. Тогда меня нельзя было назвать человеком, только кусочком льда. Существом из воды и льда. Пытаюсь заснуть – напрасно. Сплошные мысли. Пытаюсь сочинить историю спасения: может быть, мы переедем поближе к отцу. В первый день в той новой школе писали сочинение о проведённых летних каникулах. Мне нечего было рассказать. Я не бывал на улице. Сидел в квартире три месяца. Белый как снег, худой и низкорослый, как берёзка на болоте. И в своём сочинении написал: «Всё лето я был с папой на море, ходил под парусом между островами греческого архипелага». И пририсовал кораблик с разноцветными парусами. На самом деле всё было по-другому: короткие прогулки до библиотеки в Русенте и обратно. После каникул я был мертвецки бледен.
* * *
Почти год я кормился почасовой работой. Подёнщик. Это тот, кто появляется и исчезает – имя которого можно не запоминать – как эфемерный призрак, запасной винтик, пружинка, которая всегда наготове. Фабрики. Склады. Парковки. Развалины, загаженные и поруганные. Мне знакомы эти огороженные территории. За минимальную плату я выполнял любую работу. За час мне платили около сотни крон. Если включать и отпускные, то сто тридцать. Я не думал, что работа должна озолотить меня, и потому не стремился вернуться на прежние работы, я стремился восстановить своё социальное положение. Я не прятался за слова, не прятался за мысль, что это всё случайно. Что я здесь нахожусь для того, чтобы описать происходящее. Нет, я здесь потому, что я есть я; и это скопление и последствия ряда решений, которые я не мог предвидеть.
Я делаю это потому, что способен только на это – работать физически.
Что создаёт человека?
Часто мысль спотыкается: что создаёт человека? Я не знаю ответа. Иногда думаю, что способность выбирать до- брое создаёт человека. А иной раз я сам не верю, что существует некое добро. Что от нас, так называемых «человеков», требуется? И всё чаще я думаю, что от нас требуется создать условия, чтобы люди избрали это доброе, если бы захотели. У голодающего нет этих условий. У боящегося потерять свою работу также нет этих условий. Это превращает нас в нелюдей. Вот этим пользуется система. Применяет нас.
Мы похожи друг на друга, как все люди; везде и всюду попытки творения добра и зла происходят под давлением и способны привести к взрыву – на фабриках, складах, парковках. Мы так живём. Под прессом насилия, в этом процессе разрушения, которое всё быстрее отдаляет нас от всего человеческого. Достоинство. Щедрость. Солидарность. Мы люди. Мы работаем. Иногда мельком вспоминаешь строчки из Библии, дистиллированный смысл которых утрачен за столетия страданий.
Заботиться ли мне о братьях своих?
Или – или. Да или нет. Альтернативы нет. Никогда. Ни тогда. Ни сейчас, ни позже, или когда он делает по-моему – заботиться ли мне о нём или нет?
Вот вопрос. В то лето в Русенгорде я стал другим. Я обнаружил дорогу. Библиотекарь посмотрел на мою карточку, и, к моему удивлению, разрешил брать книги без позволения взрослых. Я читал всё подряд. Книги для молодёжи, документальные очерки, иногда классику художественной литературы – зачастую всё это одним махом. А читал я вот так: все книги одновременно. В доме, где жили тогда, только три квартиры сдавались в аренду. Двум эмигрантским семьям и нам. Под окнами подростки по очереди смотрели в бинокль. За кем? За всем и никем, полагал я. Мама сказала: «Они следят за нами».
* * *
Частенько, как сейчас, когда светает раньше, я задерживаюсь на виадуке. Склоняясь над перилами, смотрю на железнодорожные пути. Это похоже на привал перед путешествием в тёмное брюхо кита. На работе я дома. Всегда тружусь. Это у меня в генах – потребность в труде.
Последние недели я думал о том, что должен вести дневник. Отмечать часы. Лица. Слова. Выражения. Я задумал подборку вестей из подземелья, свести дебет и кредит бухгалтерии жизни и посмотреть, каковы будут результаты. Почему? Ответ: оказывается, всё гораздо хуже, чем я мог себе представить. Разница между лежащим на поверхности – колонками газет, статьями о культуре, политическими дебатами, письмами читателей – и тем невидимым подземельем просто огромная. Непостижимая пропасть. Я живу в тёмном брюхе кита.
Здесь я не посетитель, не гость. Я вернулся туда, где всё для меня началось. Физический труд. Здесь арендуют мои мускулы. Чтобы передвигать с места на место любую фиговину. Стать равнодушной цифрой в финансовом отчёте. Чтобы не понимать, что и почему происходит.
Мне ли заботиться о брате своём? Ответ: нет у тебя никакого брата. У тебя есть только ты сам. Многие уже отвечают: нет, мы друг с другом, не ты, не я, – только мы.
Классовая борьба.
Если лирический поэт средних лет вдруг заговорит о таком расплывчатом понятии как классовая борьба, не вызовет ли это лёгкую усмешку у других?
Возможно. Не знаю. Честно говоря, мне плевать. Это больше не абстракция, не лозунг без содержания, это динамический процесс, который уже идёт и в котором мы постоянно проигрываем. Не мы ведём классовую борьбу. Борьбу ведут они. Те, которые уже владеют.
Мы складываем своё оружие. Они постоянно меняют свои позиции.
И всё же понятие «классовая борьба» не объясняет сути происходящего.
Необходимо прояснить само понятие «классы». Определения должны быть более грубыми: имущие и неимущие. На транспортном предприятии, где я работал пару ночей на этой неделе, узнал, что выгнали двоих из шести штатных рабочих. А количество работы осталось прежним. В итоге нагрузка возросла – и в пиковые моменты, например, перед Рождеством, нанимают дополнительный персонал за почасовую оплату. Таких, как я. Такие, как я, позволяют им выбрасывать штатных работников и минимизировать свои расходы. Я втянут в систему, от которой тошнит; она питается мной, но ей питаюсь и я. Разве человек может сохранять солидарность в таких условиях? За спиной тех, кто отказывается согнуться, всегда стоит другой, тот, кто согнуться готов. А я должен работать, чтобы оплатить квартиру, покупать продукты, а сейчас ещё и занят погашением долгов. Уже через пару месяцев в этой системе я не буду в силах подытожить свои впечатления о ней; не смогу написать то, что должно быть сказано. И всё чаще думаю о том, что ответом на незаданный вопрос властей, будет отказ подставлять другую щеку. Вместо этого – взять камень из-под ног и бросить его изо всех сил безо всякой пощады.
* * *
Раннее утро. Представляю, что мой сын ещё спит. И во сне ему спокойно. Собака охраняет его сон у двери. Звёзды. Вижу, как они светят нам, а на пластиковой карте осталось ровно семнадцать крон. Размышляю над стихом, который сейчас пишу, он будет мостом между нами. Я работаю с 6.45 до 15.45. На обед я несу остатки вчерашней пищи. С четырёх до семи вечера я подрабатываю в одном специализированном магазинчике. И только вернувшись в половине восьмого или в восемь вечера домой, я ем. И всегда измотанный. Около девяти вечера я ложусь спать. Никогда не бываю таким злым, каким должен быть. Нет сил даже злиться. Я нищий. И когда я пытаюсь писать об этом, сразу возникает возражение: «На что замахнулся, не одному тебе трудно!» Да, знаю, не мне одному. Мне просто интересно знать, где же остальные? Мне интересно, почему всё так спокойно? Эти строки я выстреливаю, как сигнальную ракету в тёмное небо, чтобы сказать, я здесь, вы можете прийти, мы можем объединиться.
* * *
Понятно, что существует научное определение бедности.
Иногда оно уместно, иногда нет. Бедность, прежде всего, отнимает у тебя свободу.
Либо вылечить зуб, либо купить туфли. Либо школьная экскурсия, либо зимняя куртка. Либо пообедать, либо сводить сына в кино.
Мы нищие. Каждый день мы должны решать, что выбрать. К примеру, я отказался от автобуса и хожу пешком. Экономия небольшая, но имеет смысл.
Бедные. Их количество растёт, понятие бедности определяется теми, кто имеет право давать определения. Мы и здесь бесправны. Пишу другу:
«Всё намного хуже, чем кажется; о бедных умалчивают. Их можно встретить мимоходом, поздно ночью, или рано утром. Бедные всегда в движении, с одной работы на другую. Иногда они промелькнут в статье, газетной передовице, блоге – такие же живые, как бабочки в раме под стеклом, как биологический вид, который можно изучать в полной уверенности, что никогда не будешь к нему принадлежать. Но оказалось иначе. Я вернулся домой; вернулся туда, с чего начал».
Он ответил, слегка подшучивая надо мной; своими остротами, возможно, хотел развеселить и меня, и себя. Я думаю, что он ничего не понял – вообще ничего. Я дома. И в доме, из которого я ушёл, его никогда не было. Возможно, никогда и не будет.
Вот так. Я вернулся. Я никогда не был таким свободным, каким мечталось когда-то. Но, тем не менее, достиг больше- го, чем думал. Это не история карьерного роста. Это не любовный роман.
Это то, что случилось, когда я однажды сел и подумал: теперь нужно рассказать.
* * *
Августенборг. Русенгорд. Вэрнхемсторгет. Лундавеген. Русендальсвеген. Корнеттсгатан. Эренсвердсгатан. За год мы сменили семь квартир; действительность трещала по швам, не помню, в каком возрасте это было, но часто всплывает воспоминание: моя мама в фазе обострения сказала, что по телепатическим каналам получила известие, что является наследницей Золотого барона. Так и сказала, и даже повторила: «Золотого барона!». И где-то глубоко внутри я надеялся, что всё-таки это может быть правдой. Мне было двенадцать. Я не осуждал; убегал и надеялся.
Её болезнь парализовала нас всех. Она была жестока, как смерть, непредсказуема, как весна. Я получил среднее общее образование; был взят на работу в маленький ресторан, откуда вскоре ушёл. Ещё в школе мы с Хассе зарабатывали продажей гашиша. Это кончилось плохо. Боссе дал нам часть своего товара, чтобы мы его продали и заработали свои комиссионные. Но за четыре дня всё выкурили сами. Мы попытались собрать деньги; стащили брендовые свитеры. Обули народ. Нас побили. Но долг мы вернули через неделю.
Я один.
После девятого класса: работа. Мне предлагали стать учеником каменщика, повара.
В связи с этой работой всплывают воспоминания о других работах. Будто тело моё всегда находилось в режиме ожидания. Такое впечатление, как будто никогда не верил, что буду свободным. Эта история не отпускает меня, преследует.
Я – часть производства. Пытаюсь изучить требования для поступающих в гимназии, будучи одновременно оператором автомата на кондитерской фабрике Fazer. Каждый день баловались алкоголем. Мы развлекались тем, что увеличивали скорость движения ленты транспортёра, которая доставляла мятные печенья от нашего автомата до упаковщиц. Мы смеялись над тётками, которые напрасно пытались успеть за ними. Мне всё ещё стыдно, когда вспоминаю это. Что я был частью этого горластого быдла.
Так легко переступить границу. Стать одним из других. Хохочущих. Может показаться странным постоянное пережёвывание какой-то детали, какого-то малюсенького события, чтобы придать ему некое важное значение, но это необходимо: моральная оценка не отличает Малого от Великого, она руководствуется другими критериями.
Моя мама утверждала, что имеет двойника, который совершает преступления от её имени. Двойник присвоил её документы и выглядит как она. Я, бывало, ей верил. Действительность не преображается за одну ночь. Всё происходит постепенно, как привыкание к боли. Вдруг начинаешь принимать за чистую монету вещи, которые ещё полгода назад были для тебя нелепыми. Всё возвращается, я опять работаю винтиком в огромном механизме; там, где моё тело мне не принадлежит.
Комментариев нет:
Отправить комментарий